Роберт Джордан лежал рядом с девушкой и следил за временемпо часам на руке. Время шло медленно, почти незаметно, потому что часы былималенькие и он не мог разглядеть секундную стрелку. Но, вглядываясь в минутную,он обнаружил, что ??сли очень сосредоточиться, то почти можно уловить, как онадвижется. Он лежал, уткнувшись подбородком в голову девушки, и когда вытягивалшею, чтобы посмотреть на часы, то чувствовал ее коротко стриженные волосы усебя на щеке, и они были мягкие, живые и такие же шелковистые, как мех куницыпод рукой, когда открываешь зажимы капкана, вытаскиваешь ее оттуда и, держаодной рукой, другой приглаживаешь мех. В горле у него вставал ком, когда волосыМарии касались его щеки, и когда он прижимал ее к себе, томящая пустота шла отгорла по всему телу; он опустил голову ниже, не сводя глаз с циферблата, полевой стороне которого медленно двигалось похожее на пику светящееся острие.Теперь он ясно различал движение стрелки, и он теснее прижал к себе Марию,словно стараясь замедлить это движение. Ему не хотелось будить ее, но нетрогать ее сейчас, в их последний раз, он тоже не мог, и он коснулся губами еешеи за ухом и повел ими дальше, чувствуя ее гладкую кожу и мягкое прикосновениеее волос. Он смотрел на стрелку, двигающуюся на циферблате, и еще крепче прижалк себе Марию и повел кончиком языка по ее щеке и по мочке уха и выше, почудесным извилинам ушной раковины до милого твердого ободка наверху, и язык унего дрожал. Он чувствовал, как эта дрожь пронизывает томящую пустоту тела, ивидел, что минутная стрелка уже подбирается к трем часам. И тогда он повернул ксебе голову все еще спящей Марии и нашел ее губы. Он не целовал ее, тольколегко-легко водил губами по ее сонно сомкнутым губам, чувствуя их нежноеприкосновение. Он повернулся к ней, и по ее длинному, легкому, нежному телупробежала дрожь, и потом она вздохнула, все еще не просыпаясь, а потом, все ещене просыпаясь, она тоже обняла его и потом проснулась, и ее губы крепко,настойчиво прижались к его губам, и он сказал:

— Тебе будет больно.

И она сказала:

— Нет, не будет.

— Зайчонок.

— Нет. Молчи.

— Зайчонок мой.

— Молчи. Молчи.

И потом они были вместе, и хоть стрелка часов продолжаладвигаться, невидимая теперь, они знали, что то, что будет с одним, будет и сдругим, что больше того, что есть сейчас, ничего не будет, что это все инавсегда; это уже было, и должно было прийти опять, и пришло. То, что не моглоприйти, теперь пришло. Это пришло, и это было и раньше, и всегда, и вот оно,вот, вот. О, вот оно, вот оно, вот оно, только оно, одно оно и всегда оно. Инет ничего, кроме тебя, и оно пророк твой. Ныне и вовеки. Вот оно, вот оно, идругого ничего нет. Да, вот оно. Оно и только оно, и больше ничего не надо,только это, и где ты, и где я, и мы оба, и не спрашивай, не надо спрашивать,пусть только одно оно; и пусть так теперь и всегда, и всегда оно, всегда оно,отныне всегда только оно; и ничего другого, одно оно, оно; оно выше, оно взлетает,оно плывет, оно уходит, оно расплывается кругами, оно парит, оно дальше, и ещедальше, и все дальше и дальше; и вместе, вместе, вместе, все еще вместе, всееще вместе, и вместе вниз, вместе мягко, вместе тоскливо, вместе нежно, вместерадостно, и дорожить этим вместе, и любить это вместе, и вместе и вместе наземле, и под локтями срезанные, примятые телом сосновые ветки, пахнущие смолойи ночью; и вот уже совсем на земле, и впереди утро этого дня. Потом он сказалвслух, потому что все остальное было у него только в мыслях и до сих пор онмолчал:

— О Мария, я люблю тебя, и как я благодарен тебе.

Мария сказала:

— Молчи. Давай лучше помолчим.

— Нет, я буду говорить, потому что это очень важно.

— Нет.

— Зайчонок…

Но она крепко прижалась к нему, отворачивая голову, и онтихо спросил:

— Больно, зайчонок?

— Нет, — сказала она. — Я тоже тебе благодарна за то, чтоопять была в la gloria.

Потом они лежали рядом, тихо, касаясь друг друга всем телом— ногами, бедрами, грудью, плечами, только Роберт Джордан повернулся так, чтобыопять видеть свои часы, и Мария сказала:

— Какие мы с тобой счастливые.

— Да, — сказал он. — Нам с тобой грех жаловаться.

— Спать уже некогда?

— Да, — сказал он. — Теперь уже скоро.

— Тогда давай встанем и поедим чего-нибудь.

— Хорошо.

— Слушай. Тебя что-то тревожит.

— Нет.

— Правда?

— Сейчас уже нет.

— Раньше тревожило?

— Какое-то время.

— Я ничем не могу помочь тебе?

— Нет, — сказал он. — Ты и так мне помогла.

— Это? Это было для меня.

— Это было для нас обоих, — сказал он. — В этом человек небывает один. Вставай, зайчонок, надо одеваться.

Но мысль — лучший его товарищ — возвращалась к la gloria.Она сказала la gloria. Это совсем не то, что glory, и не то, что la gloire, окоторой говорят и пишут французы. Это то самое, что есть в андалузских народныхпеснях. Это было, конечно, у Греко, и у Сан-Хуана де ла Крус, и у других. Я немистик, но отрицать это так же бессмысленно, как отрицать телефон, или то, чтоЗемля вращается вокруг Солнца, или то, что во вселенной существуют другиепланеты, кроме Земли.

Как мало мы знаем из того, что нам следует знать. Я быхотел, чтобы впереди у меня была долгая жизнь, а не смерть, которая ждет менясегодня, потому что я много узнал о жизни за эти четыре дня, — гораздо больше,чем за все остальное время. Я бы хотел дожить до глубокой старости и знать, насамом деле знать. Интересно, можно ли учиться до бесконечности, или человекспособен усвоить только то, что ему положено? Я был уверен, что знаю многотакого, о чем я на самом деле и понятия не имел. Я бы хотел, чтобы впереди уменя было больше времени.

— Ты меня многому научила, зайчонок, — сказал онпо-английски.

— Что ты говоришь?

— Я многому от тебя научился.

— Que va, — сказала она. — Это ты образованный, а не я.