которому в то время уже перевалило за семьдесят, подавал пример организованности, бодрости, целеустремленности.

Он сочетал строгую требовательность к работе сотрудников с участием к их личным интересам, житейским озабоченностям, что делал с завидным тактом и отзывчивостью. Музей именно как музей не состоялся, никакой экспозиции развернуто не было. Велась исследовательская работа, и по широкому фронту. Для архивных разысканий Владимир Дмитриевич привлек и ленинградских ученых – Наталью Александровну Казакову, Якова Соломоновича Лурье, Николая Алексеевича Соколова. Из москвичей, не состоявших в штате музея, к его работам привлечен был Александр Александрович Зимин.

Принципиальная установка, предложенная Владимиром Дмитриевичем и принятая всем коллективом его сотрудников, определена была в следующем: «Изучать, исследовать религиозные вопросы, религиозные сочинения, религиозные движения так же спокойно и всесторонне, как естествоиспытатель исследует жизнь природы во всех ее проявлениях, а экономист и социолог – общество людей на всех ступенях его развития». Установка простая, можно сказать, само собой разумеющаяся, но в контексте времени, когда религия менее всего изучалась как предмет науки, а более всего служила мишенью для обличений, установка эта шла против течения и звучала вызывающе. Музею суждена была скоротечная жизнь. На его помещение покусилась какая-то организация, занимавшаяся производством мультипликационных фильмов, – натиск, от которого пришлось отбиваться, вплоть до письменного обращения Владимира Дмитриевича к Сталину с обоснованием необходимости сохранить музей. Реакции, во всяком случае положительной, не последовало, напротив, через высокие академические инстанции пришло распоряжение эвакуировать экспонаты и библиотеку музея в Ленинград, чтобы пополнить ими фонды Музея истории религии и атеизма334, находившегося в Ленинграде, в здании Казанского собора. Все хлопоты за сохранение музея, его научного коллектива, а потом по транспортировке его ценностей в Ленинград – это отражено в письмах – небезотносительны к той принципиальной установке, которой руководилась научная деятельность музея. Попытка обратиться к религии как к предмету науки была сорвана, хотя уже успела принести первые плоды. В частности, именно тогда была предпринята и далеко продвинута работа по архивным разысканиям и источниковедческому изучению первоисточников по истории еретических движений в России XIV – начала XVI века. Итогом этой работы стала монография Н. А. Казаковой и Я. С. Лурье «Антифеодальные еретические движения на Руси XIV – начала XVI века». Большую часть этого объемистого (50 авторских листов) труда составляет публикация соответствующего теме рукописного наследия – самая полная, научно подготовленная, источниковедчески исследованная публикация, заслужившая, как и весь труд, признание и вошедшая в оборот мировой науки. Как творческий импульс и пример труд этот имел продолжение в нескольких других исследованиях по истории религиозно-общественных движений в России, начиная с XIV и по начало XX века.

Учреждение музея, выбор направления его деятельности, труды его научного коллектива, как и борьба, пядь за пядью, против его ликвидации – малая, но поучительная страничка в истории нашей науки.

Теснимые неблагоприятными внешними обстоятельствами, вдалеке друг от друга, в ситуациях, переживавшихся нами – и не без основания – как тупиковые, единственным остававшимся нам жизненным пространством мы считали науку. Мы упорно работали, выбирали в науке линии наибольшего сопротивления, и тонус наших научных исканий был высок. Как гуманитарию мне трудно, почти невозможно, составить представление об исследовательской деятельности Наташи. Знал, что она ставила опыт за опытом, постоянно испытывая нехватку в экспериментальном материале. Она засиживалась в лаборатории до ночи, экспериментируя на животных, многократно перепроверяя результаты своих наблюдений. Неоднократно докладывала на ученых сессиях ход и итоги своих экспериментов. Выступала со статьями в биологической серии Известий Академии наук и в других научных изданиях. Еще знаю, что ее работами интересовались зарубежные ученые, что выражалось в переводах нескольких ее статей на иностранные языки, а также в переписке, в которую вступили с ней коллеги из Германии, Америки, Румынии. Еще знаю, со слов ее советских коллег – наших общих с Наташей знакомых, – что отличительной особенностью ее исследовательского почерка являлось широкое обращение к «черновому материалу», вникновение в него, окрыленное стремлением к постижению интимных процессов, происходящих в живой материи. Она была изобретательна в разработке новых методик, способствующих выявлению различий в механизмах жизнеобеспечения и функционирования нормальных и опухолевых клеток. Она изучала «поведение» этих клеток, воздействуя на них разными химическими агентами. Искала и находила пути, открывавшие пытливой мысли доступ в лабиринты клеточного вещества, в ее, клетки, ядро – носитель наследственного материала. Достигнутое приближало к попыткам выделения из опухолей млекопитающих животных фактора злокачественности. Я сказал об исследовательских трудах Наташи на временном отрезке с 1946 по 1948 год бегло и в чем-то, вероятно, поверхностно – сказал так, как это мне было посильно. Но и в пределах сказанного остается материал для размышлений, которыми мне следует поделиться.

В ее исследованиях, как и во всяких других, находили место пробы и ошибки.

Условия, в которых наиболее надежным путеводителем ученого выступает его интуиция, – это все же не то, что называют «методом проб и ошибок».

Но на каких путях? Чтобы, вступив в область непознаваемого, не блуждать «вокруг да около», а пробиваться к искомой истине, требуется, чтобы направление поиска само было истинным. Это значит, что техника исследования, его приемы и операции были бы органичны объекту самого исследования, так сказать, ему соприродны. Процесс (или акт?) перерождения нормальной клетки в злокачественную – трагедия клетки, когда весь естественный для ее жизнедеятельности ход событий оказался необратимо нарушенным. Это вызывало у исследователя неудовлетворенность наличным состоянием знаний о клетке. Так или иначе, но трагический поворот в судьбах клетки происходил в ее собственных недрах. Это направляло к умножению знаний о природе клетки (ее рост, размножение, обмен веществ, изменчивость, приспособляемость, механизмы преобразования энергии). Чем полнее становились знания о клетке как об элементарной живой системе, тем насущнее становился переход к изучению такой мельчайшей частицы живого вещества, которая обладала бы всеми его, вещества, химическими свойствами (молекула). Вехой в истории биологической науки стала молекулярная биология, у нас ознаменованная именами Э. С. Бауэра и В. А. Энгельгардта.

Наташа чутко отзывалась на все новое, происходившее как в науке, так и в жизни. Она безошибочно отличала и отметала «моду» как суррогат новизны. При том, что способности ее ума более полно выражались в синтезе, нежели в анализе, умозрительность была ей чужда, критиковалась и отрицалась, как и всякий отрыв от реальной почвы. Ее эрудиция распространялась не только на новые веяния в биологической науке, но и на ее историю, даже далекую. Не только на традицию отечественной биологической науки, которую знала досконально, но и на традиции зарубежной науки – она читала специальную литературу на английском, немецком, французском языках, и то, что считала