Память об этом сберегли протоколы опытов – тысячи страниц, позволяющие восстановить в полноте и насыщенности каждый день ее трудовой жизни, год за годом. Описания сухие, лаконичные – характеристика процедур, перечень химических агентов, схемы, графики, формулы, цифры, загадочные для меня символы – протоколы как протоколы. Среди них разрозненные листки – выписки из сочинений Блока, Горького, Роллана, Цвейга, Делакруа. А вот из Валентина Серова: «Работать, значит гореть…»

Наташа обрела себя в биологической химии, применив репертуар ее научных идей и инструментария к изучению проблемы злокачественных новообразований. Были успехи, они ободряли, но все очевидней становилась многосложность проблемы, а перспективы ее решения отодвигались куда-то далеко, за пределы обозримого будущего. Случалось, досадовала: зачем взялась за такую проблему, неподатливую, как проблема жизни. И – натура волевая продолжала исследовать.

Увы, проблемы жизни социальной едва ли были податливей для разумения, чем жизни биологической. Казалось ясно, на каждом шагу давало о себе знать наличие «злокачественного фактора» в жизни общества. Сознание пагубы, поражавшей все клетки общественного организма, приходило не сразу, проходило путь, в одних случаях краткий, долгий в других, от сомнений в справедливости режима до понимания его двуличия, его злокачественности. И все же для множества людей общество, чьими тружениками и кормильцами они были, не заподозривалось в болезни. Режим эксплуатировал одно из человечнейших чувств – чувство доверчивости. Иные легко поддавались обману потому, – вспоминаю Пушкина, что сами были рады обманываться. Среди тех, кто прошел кругами ада, что и не снились великому итальянцу, и уцелели, подлинная природа режима сомнений не вызывала. Потоки «повторников» в послевоенные годы – свидетельство животного страха, знобившего режим, его гипертрофированного инстинкта самосохранения. Тут в пору оспорить суждение Варлама Шаламова, Солженицына о том, что лагерь никого ничему не научил. Если говорить об уроках жизненного опыта, политически умудрявших, то тюрьмы и лагеря по праву могут быть названы высшими учебными заведениями.

Позволю себе высказаться о статьях в научной периодике, характеризующих мои научные интересы и исследовательский путь. Я премного обязан и благодарен их авторам за их труд, за оценки посильного мне вклада, как правило, завышенные. Мне надо сказать о «сокрытом двигателе» моих научных исканий и разработок. Он в опыте доставшейся мне жизни – сгустке волнений, впечатлений, наблюдений, размышлений, где личное растворено в общественном, а общественное пережито как личное. Выбравший однажды стезю исторической науки, успевший кое-чему научиться, я обращался к давнему и недавнему от нашего времени прошлому с вопросами, выстраданными, выношенными мной и «сокурсниками» по тем самым «высшим учебным заведениям». Установить диагноз социальной болезни еще далеко не значит вскрыть ее этиологию и продумать возможность (или невозможность) терапевтического воздействия на болезнь. Насколько правомерно и продуктивно обращаться к историческому материалу в поисках ответа на жгучие вопросы современности? Правомерно и продуктивно в пределах необходимого, что отнюдь не однозначно достаточному. Историк имеет дело с историческими памятниками (источниками). Он зависит от них, от заключенной в них информации. Но существует и обратная связь между историческим памятником и его исследователем. Поясню, сперва в общей форме. Памятники обладают даром речи, иначе они не имели бы никакого значения для науки. Но как определить этот дар? Дар монолога, выслушиваемого исследователем? Это не так. Памятник можно «разговорить», возможен «диалог» исследователя с памятником, а содержательность «диалога» обусловлена характером и репертуаром вопросов, которые исследователь ставит перед памятниками. Но характер вопросов и их репертуар определяются как раз широтой и глубиной обобщающей мысли исследователя; они задают направление анализа, обусловливают его проникновенность и продуктивность.

Сколько бы времени ни требовали от меня служебные дела, сколько бы ни растрачивал его в житейских хлопотах, а в основном моя жизнь проходила в стенах московских (порой и ленинградских) архивохранилищ за изучением рукописей XIV–XVII веков, что подчинено было задаче восстановления истории еретических движений на Руси, их общественного и культурного значения. К этому же относятся и мои занятия в библиотеках. Репертуар и характер вопросов, обращенных к древнерусскому рукописному наследию, обусловливался не только академическими интересами, но и тем, что я назвал своим «сокрытым двигателем». Это он вводил в круг тем и проблем, по которым проходил оголенный нерв древнерусской общественной жизни. Круг раскрывался в борьбе идей и людей, расположившихся по противоположным сторонам понятий о добре и зле, правде и лжи, свободе и зависимости, самоуничижении и самовластии, терпимости и нетерпимости. Мучительные проблемы века сего представали как извечные, исследование становилось сопереживанием, что обостряло зоркость и чуткость, вознаграждаемые отзывчивостью источника. Иными словами, источник постигался в богатстве его оттенков, многозначительности намеков и недомолвок, в красноречивости самих его лакун.

Возобновлялась память о красноярских годах, когда в моих руках оказались неизвестные письма декабристов. Я им порадовался не только (не столько) как счастливой находке, но как живой встрече с братьями по судьбе, испытаниям, свободолюбию. Их противостояние государственной громаде было и моим – и многих, многих – противостоянием иной государственной громаде, куда более тяжеловесной, воссоздавшей бенкендорфщину как тотальный сыск и доносительство, отведшей под аракчеевские поселения целый архипелаг. Конечно, интерес к декабристам укладывается в логику моих научных исследований, как отмечалось в литературе, все же главное в нем – «сокрытый двигатель», позволивший, смею надеяться, пополнить наши знания об этих людях, их судьбах, их идеалах. Все же самое главное не в приращении информации, а в ракурсе ее рассмотрения и осмысления, в котором личная драма декабристов виделась и понималась как драма историческая, драма общественная. Об этом проницательно и как нельзя более точно писал современник декабристов, их близкий знакомый, А. И. Штукенберг: «И пока на Руси такие люди будут изнывать в темной неизвестности, окруженные или крепостными стенами, или пустынею, а бездарные – всем двигать, – не идти ей, родимой, вперед, а только сидеть сиднем, как Илье Муромцу, в ожидании, что Бог даст ноги».

Слова, не убывающие в своей жизненности, если их отодвинуть в века, предшествующие движению декабристов, или продвинуть вперед вплоть до нашего времени. Все дело в том, что смена времен есть и связь времен, что в тленном пребывает нетленное, в устоявшемся – изменчивое, в относительном – абсолютное, что «жертвы настоящего – светочи будущего» (Н. П. Сидоров).

Жертвами настоящего – исторической действительности XIV – первой половины XVI века – были еретики, чьи судьбы, борьба, идеи составили предмет научных разысканий в названные выше годы моей московской жизни. Я их изучал как историческое явление в контексте «малого времени», которому они принадлежали, как и в контексте «большого времени», культурно-исторического процесса, вобравшего их духовный опыт, их социально-идейные ценности, в силу их