общезначимости не нуждавшиеся в конкретных именах своих носителей. Идейное новаторство еретиков – его очертания еще размыты, линии пунктирны – состояло в утверждении принципов «приятия жизни», «самоценности человека», «равенства народов и вер». Они проиграли свою борьбу в их «малом времени». Их руководители были преданы огню в Москве и Новгороде в Рождественские дни 1504 года, остальные заточены в монастырские тюрьмы, некоторым удалось бежать за рубеж.

Понять меня, вникнуть в мои размышления, отвести заблуждения, предостеречь от увлечения, отделить предположения от положений, поощрить, направить мысль на новый след никто не умел доброжелательней и полноценней, чем профессор Николай Павлович Сидоров, мой единственный Учитель с большой буквы среди других дорогих имен, делившихся со мной душевным теплом, знаниями, наставников в науке и жизни.

Не посетуйте, если, подводя итоговую черту своей деятельности в пору общения с Николаем Павловичем, я обращусь к его письму ко мне, датированному 20 декабря 1947 года. Он писал:

Не мне говорить вам о ходе борьбы; жертвенность, а не победы «закономерно» выпали на долю наших духоборцев. Так и только так! Участвовали они в создании той святой Руси, которая на столетия облеклась в форму православно-самодержавного царизма, всецело подчинившего себе и санкционировавшую его церковь. Все это исторически необходимо, закономерно, оправдано. Горе побежденным! Но где же победители? Так проходит слава мирская. Есть и другой поток жизни, царство других ценностей, и здесь та же Русь, хотя и не канонизованная. Об ней говорила, ее выражала, иногда и не сознавая этого, наша русская литература, … но эта литература, продолжая и развивая лучшие традиции, в состав которых незримо влилась и струя свободомыслия, вами восстанавливаемого и изучаемого, много и упорно думала о народе, личности и обществе, о всяческой и всецелой правде, она не отрывалась от запросов текущей жизни, словом, – была полноценным и плодотворнейшим явлением исторического бытия русского народа… Кое-что из намеченного на полях вашего послания оставляю для встречи, которой жду.

Понимать ли мое обращение к далекому прошлому как к эзопову языку – иносказательному обличению настоящего? Вполне вероятно, что возможные мои читатели поймут меня именно так. На самом деле я такой задачи не ставил. Мой «сокрытый двигатель» и для меня был не вполне открытым. Он явился органической принадлежностью моей личности, одной из форм ее самоосуществления, внутренним голосом, которому я следовал, не подвергая его советы критическому осмыслению. Вполне осознанным и целенаправленным было обращение к далекому прошлому, а в нем к духовной жизни народа в разнообразных ее проявлениях. Те идеалы, что укоренены в далях веков и глубях чаяний и дум народных, а в ходе времен совершенствующихся, – не означает ли это, что их непреходящесть состоит в их жизнеутверждающей, убыли не знающей, силе? А как соотносятся эти идеалы с нравственными максимами христианства? Неожиданно этот вопрос всплыл в беседе с Натальей Васильевной где-то поздней осенью 1946 года.

Я делился с ней замыслом книги, встретил одобрение, поощрение, напутствие. Мое понимание идеала как продукта общественно-исторической практики она не приняла: зачем заземлять идеалы? Разве заповеди и Нагорная проповедь, свыше данные, разве не они непреходящие ценности, которые остаются и останутся идеальными нормами общественной и частной жизни людей? Прочие, простодушию моему не сердитесь, кажутся чем-то надуманным, чем-то, ну, как вам об этом сказать, чем-то, что – улыбнулась – от лукавого. Ответил: жизненнее не то, что дано «свыше», а то что растет «снизу». Она согласилась, обещала подумать, видимо, не хотела меня огорчать. Но подумала и решила, что спорное – частность – не должно заслонять общее – мой замысел.

Из письма Натальи Васильевны от 18 декабря 1946 года: «То, над чем вы работаете сейчас, милый Александр Ильич, очень интересно и нужно. И мне отрадно думать, что есть человек, который работает в наши дни над такой книгой. Если суждено ей совершиться, это будет книга „впрок и надолго“. От души желаю Вам длительного горения ею и нужного досуга для окончания работы… Не собираетесь ли Вы в Ленинград? Хотелось бы побеседовать с Вами о многом, послушать стихи».

Письмо взволновало, обрадовало, я знал, что оно именно «от души», а не светская любезность (вообще-то светскость Наталье Васильевне чужда не была). Возможно, этим письмом я был отчасти обязан Наташе. Уже в первые месяцы знакомства Наташа и Наталья Васильевна сблизились и часто встречались. Наташа глубоко верила в меня как ученого. Всегда была в курсе моих занятий, живо интересовалась ими, находила аргументы в их пользу, не скажу насколько основательные, но высказываемые неизменно с душевным подъемом. О моих занятиях Наташа знала не только с моих слов. В каждый ее приезд в Москву мы посещали Николая Павловича. Она слушала его, как зачарованная, боясь проронить хотя бы одно его слово. Всякий раз испытывала желание записать услышанное, но мысль его выражалась в слове столь емком и упругом, что зафиксировать его грозило опасностью огрубить. Николай Павлович полюбил ее. Был сердечен и ласков. Никогда не отказывал ее смиренным просьбам почитать стихи. Читал на редкость проникновенно и музыкально, предпочтительно Пушкина и Тютчева.

Взаимоотношения с Николаем Павловичем складывались на почве науки, но не только. С ним дышалось свободно, не существовало запретных тем, сковывавших слово, будь то темы острополитические или сугубо личные. Это были отношения ученика с учителем. Потребность в общении была обоюдной и нить его не прерывалась. Промежутки между встречами восполнялись перепиской. Бывало и так: о чем-то не договорили, какие-то мысли блеснули у Николая Павловича уже после моего ухода – он их записывал, и тогда мне вдогонку следовала открытка: «Прямо после Вашего ухода я с пыла, с жара набросал нужное послание… Словом, присутствие Ваше, и скорейше – необходимо… Жду…»

И ставил не только дату, но и час, когда послал открытку. Наши отношения Николай Павлович однажды назвал «нашими духовными созвучиями». И это главное.

Уже давно я познакомил Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича с Николаем Павловичем Сидоровым. Заочно, по моим рассказам. Владимир Дмитриевич выразил желание познакомиться с ним. В свою очередь, Николай Павлович проявил интерес к встрече. Он знал о Владимире Дмитриевиче не только как о партийном и государственном деятеле, но и как преданном и усердном собирателе памятников литературы, искусства, культуры в бытность директором Литературного музея. Надо сказать, что Владимир Дмитриевич был страстным любителем литературы и когда-то в молодости даже попробовал свои силы в драматургии. Обширен был круг его литературных знакомств – в нем Горький, Короленко, Мамин-Сибиряк, Златовратский, с конца 20-х – начала 30‐х годов Алексей Николаевич Толстой. В наши дни лихорадочной смены знаков –