коньяка и плитку шоколада, Феликс приехал на вокзал к самому отходу поезда и через полчаса уже спал, не думая ни о Серже, ни о Жигане, ни о своей щедрой любовнице. В Ленинграде он появился утром, но Александру Зиновьевну дома не застал. Она пришла только вечером, усталая и радостная. Повосхищалась его костюмом, западногерманскими туфлями и стала стелить постель. Уже лежа в кровати, Черняк спросил:

– Сантик, как у тебя с английским?

– Меня этому обучили! А что?

– Я бы тоже хотел заняться. Работа моя требует этого.

– Так за чем дело? Ты в каком институте учился?

– В библиотечном, – беспечно ответил он.

Она засмеялась, оценив его ответ, как остроумную шутку.

– Прости! Я забыла, что тебе нельзя задавать вопросы. В общем, я дам тебе свои записи, ты их и зубри.

В очередную поездку он отправлялся в приподнятом настроении: во– первых, освобождался от Соколовской на целых два дня, ее любовные требования стали немного утомлять его, и он был рад перемене мест, а во-вторых, гонорар был тоже приятной частью этого необременительного путешествия.

Так же, как и в первый раз, его встретил Серж и обменялся с ним «дипломатом» с научной продукцией. Перед тем как выйти из машины на улицу Горького, Феликс небрежно спросил:

– Как тут насчет баб?

– Смотря на какой вкус! – ответил Серж.

– Мне нравятся блондинки, – улыбнулся Черняк.

– Я имею в виду другой цвет. За какие листья – фиолетовые, зеленые, светло-коричневые, – пояснил Серж.

– А, понял. Я согласен. Воровать – так миллион, а любить – так королеву. Почем московские королевы?

– Ладно, утрясем. У главпочтамта в девять вечера, – и Серж, взревев мотором, быстро скрылся за поворотом.

Потом был вечер, была ночь, были девочки, трое для двоих. Феликс изображал из себя вернувшегося из загранпоездки деятеля, сыпал словечками из языка «фени» и пил, как никогда не пил.

Когда он вернулся в Ленинград, Александра Зиновьевна сразу заметила перемену в его лице, на котором все еще отражалась бурная пьяная ночь. Она ничего не сказала ему утром, а вечером не сдержалась и осыпала упреками и обвинениями, на которые Черняк не реагировал. Он только подошел к ней, обхватил ее за талию, поднял и положил поперек кровати.

В третью поездку Соколовская отправила Черняка с тревогой, она просила и умоляла его, чтобы он не путался там с кем попало. А Черняк глядел на нее невинными голубыми глазами и твердил:

– Сантик, дорогая, ты о чем? Да разве я позволю! А ты на что?

Когда поезд тронулся, Феликс помахал на прощание Соколовской, и войдя в купе, где он оказался один, разделся, достал из сумки коньяк, лег на полку и положил на живот «дипломат». Шифрованный замок разбудил дремавшего в нем вора, и он принялся вращать лимбы. Когда в бутылке оставалось коньяка лишь на донышке, замок щелкнул и открылся. Там лежали брошюры. Черняк взял одну, допил коньяк и посмотрел на обложку. «Да поможет нам Бог!» – стояло на титульном листе.

Торопливо и нервно Феликс начал рыться в чемоданчике и читать лишь первые фразы.

«…Он не признал выдвинутых советским обвинителем аргументов… хватит вам сидеть в норках, поднимайтесь и боритесь против власти, будьте смелыми, не бойтесь тюрем… я не признаю этой власти, она от Антихриста… снова пять отказов на выезд из СССР…»

Черняк захлопнул чемоданчик, зашифровал замок и выругался:

– Ну и сука! Подсунуть мне динамит! Я как фраер! А они мне вешали лапшу! Научная продукция!

С Сержем он встретился холодно, но ничего ему не сказал.

– Моника спрашивала о тебе, – сказал Серж, намекая, что можно было бы сегодня организовать веселый вечер.

– Я занят. Кое-кого надо повидать и обсудить дела, – уклонился от встречи Феликс, и они расстались, как всегда на улице Горького. Черняк сунул в карман конверт с деньгами и билетом, и, бросив небрежно Сержу «привет!», смешался с толпой.

В Ленинград Черняк вернулся воскресным утром и застал Александру Зиновьевну в постели.

– Я так рада, что ты вернулся! – воскликнула она и протянула к нему руки. – Иди ко мне!

– Твоя шайка-лейка не вкалывает по воскресеньям? – спросил он с издевкой. – Я-то думал, что вы гнете спину без выходных и отпусков. Такая работа! Такие исследования! – издевательски начал он, раздеваясь.

Оставшись в плавках, он навис над ней горой и, взяв за челюсть, слегка сдавил, заглядывая в округлившиеся глаза Соколовской.

– Ах ты сука! Я таких сук еще не видел! Поганая тварь! Шлюха! – ругался он ей в лицо.

Он отпустил ее подбородок и лег на спину, прикрывшись одеялом.

– Что произошло? – прошептала она с испугом.

– Я познакомился с образцами вашей «научной» продукции, – с презрением прошипел Феликс.

– Это все? А я-то думала, – засмеялась она.

«Сейчас ты у меня перестанешь хихикать!» – разъярился он и, подхватив с пола чемоданчик, вытряхнул прямо на нее содержимое: брошюры, листовки, фотографии.

– Теперь я расскажу тебе кое-что веселенькое! – злорадно пообещал Черняк. – Только держись крепче за кроватку, а то выпадешь! Твой братец Коля – ворюга! По кличке Жиган! Я чалился[53] с ним! А ты, шалава, уши развесила! Загранкомандировка! – Черняк передразнил ее и захохотал, откинувшись на подушку. – Кретинка! Тюрьму от заграницы отличить не можешь! А в антисоветчицу играешь! В шпионку, диверсантку или как вас там еще называть! Жуки навозные! Мокрушник[54] твой братец! Шоферюгу он пришил. Червонец ему подкинули, а светила вышка! Ну, как новости?

Он поднял голову и внимательно посмотрел на нее – в ее глазах он увидел лишь удивление и презрение. Это его взорвало:

– Сообщаем последнюю новость! – зло выкрикнул Черняк. – Специально для вас, мадам! Вертухай[55] шлепнул Жигана! Пуля-дура прямо в сердце вошла!

Этого она уже выдержать не смогла, лицо ее исказила ненависть. Она принялась колотить его кулаками и выкрикивать:

– Ты лжешь, мерзавец! Ты говоришь, чтобы сделать мне больно! Лжешь! Лжешь! Грязная свинья! Подонок! Уголовник!

Феликс поймал ее руки и прижал к себе так, что ей стало больно, она застонала, но он не отпустил.

– Нет, моя радость! Рванул он из колонии! Вертухай гнался за ним. Пришил он его в пяти шагах от свободы! А я – вор в законе! И ты спишь с вором! Хватит? – он оттолкнул ее руки и отвернулся.

Так прошло несколько секунд. Ему показалось, что она плачет. Черняк повернул голову и погладил ее по щеке. Соколовская взяла его руку и поцеловала в ладонь, потом провела по лицу и тихо сказала:

– Я так тебя люблю! А все, что ты сказал, не имеет значения. Колю жалко! Все остальное – муть! То, что ты мне сказал – совсем не новости. Все