– Не знаю, – хмуро ответил стоящий рядомКрыжов. – Как устроена мина, мне неизвестно. Знаю лишь, что смерть в нейможет быть «тяжкая» или «лёгкая». «Тяжкая» – это от медленного удушья. Онасчитается более почтенной. А «лёгкая» – когда землёй заваливает. У этих,похоже, «лёгкая» была. – Он передёрнулся, глядя на страшные лицамертвецов. – Какая ж тогда «тяжкая»?

В яме рылся урядник – он уже и сюда поспел. По всему видно,человек это был ловкий, расторопный и времени попусту терять не привык.Подобрал огарок свечи, надорванную иконку.

– Ваше благородие, гляньте-ка!

Он извлёк из-под сырых комьев какой-то листок с такими же,как в предсмертной записке, письменами.

Исправник скривясь взял грязную бумажку. С трудом прочёл:

– «А в ино время спасался аз в обители некой, стариннымблагочестием светлой…» Опять раскольничья чушь. Всё, Одинцов, хватит в мусорекопаться! И так ясно. – Скомкал листок, швырнул наземь. – Трупы пустьтащат в сани, повезём в город.

В толпе глухо загудели.

– Куды в город? Глумиться над телами христианскими? Напоганом кладбище никоньянском зарыть?

Откуда ни возьмись вынырнул благочинный.

– Ишь чего захотели! – замахал он нараскольников. – На кладбище! Да кто дозволит самоубийц в освящённой землехоронить? На Божедомке закопают.

Тут гул голосов сменился тяжёлым, грозным молчанием. Рослыебородатые мужики в длинных поддёвках, в допотопного шитья кафтанах плечо кплечу двинулись на городских.

– Тела не выдадим, – твёрдо сказал староста,выходя вперёд. – Похороним честью, по своему обычаю.

Он подошёл вплотную к начальству и шепнул:

– Уезжали бы вы, господа. Как бы греха не вышло.

Весь налившись багровой краской, исправник погрозилстарообрядцам кулаком:

– Но-но, вы глядите у меня! Хотите, чтоб воинскаякоманда приехала – следствие вести и перепись проводить? Я вам это устрою!

– Не нужно команды, – все так же тихо попросилстароста. – Если кто для допроса понадобится – пришлю. И счётчиков дляпереписи дам. Дайте только народу охолонуть малость.

– В самом деле, Пётр Лукич, едемте, – зашипелследователь, нервно поглядывая на мужиков. – Рожи-то, рожи! Воля ваша, а ятут на ночь не останусь. Лучше в темноте поеду.

Исправнику и самому не терпелось поскорей унести ноги изнегостеприимной деревни, но и лица терять он не хотел.

– Мы с господином Лебедевым уезжаем в Стерженец, будемразбирать ваше дело! – зычно крикнул он. – Здесь останется урядникОдинцов, слушать его во всём! Если что – ответите за безобразия совокупно, пополной строгости!

Но следователь уже подталкивал его локтем. Бочком, бочкомпредставители власти обошли мрачную толпу и поспешно удалились в сторонуплощади. Так торопились, что даже не забрали у Фандорина следственный документ– страничку с предсмертным посланием.

– Господа! И меня возьмите! – всколыхнулсяблагочинный. – У меня по дороге приключилась катастро… Господа!

Он подобрал полы рясы, кинулся догонять, но осмелевшиежители Денисьева уже заняли весь двор, обступая мертвецов кругом.

Отец Викентий побежал в обход дома, всё призывая уездныхправоохранителей обождать, но поздно – с площади донёсся удаляющийся перезвонколокольцев.

Санитарно-эпидемический отряд

Но отец Викентий напрасно испугался. Ничего страшного непроизошло. Наоборот, после ретирады представителей власти напряжение заметноспало. В толпе никто уже не сжимал кулаки, в первые ряды протиснулись женщины,и опасная тишина сменилась вздохами, жалостными причитаниями, плачем. Юродивыйуже не дёргался, не грыз землю – он подполз к мёртвому младенцу и тихо,безутешно подвывал.

Маса совал бледному Алоизию Степановичу ватку с нашатырём.Варнава, всхлипывая, бормотал молитву. Крыжов помогал уряднику, натягивавшемуповерх тел покров из небелёного холста.

Фандорин же внимательно прислушивался к разговору бобровогокартуза со вторым незнакомым господином, будто только что перенёсшимся в этулесную глушь прямо с Невского проспекта, такой он был не по-здешнему холёный,чисто выбритый, в золотых очках и каракулевой шапке пирожком.

– Эх, головы столичные, ведь предупреждал, в колоколабил – не послушали, – горько сетовал очкастый собеседнику.

Эти-то слова и привлекли внимание Эраста Петровича.

– Читал вашу статью, читал. Даже в своей газетеперепечатал, – откликнулся картуз – высокий, статный мужчина лет тридцатипяти, с ухоженной светлой бородкой. – Но ведь у нас на Руси, сами знаете,пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

– А я не для мужиков писал, – жёлчно вставилбритый. – Для лиц, облечённых властью. Слава Богу, в научных кругах имямоё достаточно известно, могли бы прислушаться к мнению Шешулина. Когдаволнения ещё только начались, я предсказывал: если не принять меры, возможнапсихогенная эпидемия с человеческими жертвами! В сентябре ещё предупреждал!

Тема разговора настолько заинтересовала Фандорина, что онсчёл необходимым подойти и представиться. Господин в шапке-пирожке оказалсяизвестным петербургским психиатром Шешулиным. Златобородый красавец –вологодским промышленником Евпатьевым. Про него Эрасту Петровичу рассказывалиещё в столице: из старинного раскольничьего рода, но прогрессист. Учился вАнглии, магистр экономики. Ведёт дело по-современному, суеверий не признает идаже издаёт собственную газету, весьма популярную на русском Севере.

– Как узнал про записку, увязался зачиновниками, – объяснил он. – Горе-то какое! Какой удар для всегостарообрядчества! Теперь из-за нескольких умалишенцев все газеты на наснакинутся. Мол, дикари, изуверы… А вот Анатолий Иванович, – кивнулЕвпатьев на психиатра, – уверяет, что это цветочки, ягодки впереди. Изсамого Петербурга пожаловал, чтоб быть на месте событий.

– Вы п-полагаете, что будут ещё самоубийства? –содрогнувшись, спросил Эраст Петрович.

Шешулин снял очки, сдул со стёклышка пылинку.