Джосикой, бывшей его любовью, о том страшном дне убийств, хоть в большинстве без крови и яда, но все равно – убийств очень даже вполне… Он шарил растопыренной пятерней по гладкой дверной поверхности, дверь не поддавалась еще, с каким-то секретом дверь, но поддастся, никуда не денется, куда ей деваться…

«Дон! До-о-о-он! Я уже выхожу! Ведь ты слышишь меня, ведь слышишь, правда?»

– Правда, – сказал Дон. Закрыв глаза, раздув ноздри, он согласно кивнул и снова сказал, раздельно и громко: – Правда. Я очень хорошо тебя слышу.

И его друзья замолчали. Им ясно, кому отвечал Дон, и они пожалели его. Но Кронн Скептик, слепо верующий в Дона-папу и жалеющий, что Дон-папа не он, несмотря на все свои пристрастия и таланты, возразил все-таки Дону:

– Это все правильно, конечно, только мы все равно пойдем на Фальцетти. Другого выхода нет.

А Валерио Козлов-Буби, влюбленный по-юношески в Дона, готовый за него на смерть и на пытку, красавчик, теленочек лет примерно двадцати двух – двадцати пяти, тот самый Козлов-Буби, который так здорово поработал с группой разведки, что все говорили потом, мол, надо же, такой молодой… этот вот самый Валерио Козлов-Буби, или просто Лери, с болью и жалостью глядя на возлюбленного Дона-папу, надо же, что именно он сказал чуть погодя:

– Ты не виноват, Дон, что пришел Кублах, но и мы тоже не виноваты. Фальцетти нас уничтожит, если сейчас не подняться. Нам некогда сейчас с моторолой. Мы уже объявили сбор. Дюжины уже почти все готовы. Мы выставили охранение по периметру. Мы попробуем перехватить Кублаха. Я сам пойду, все объясню ему. Я попробую его уговорить.

– Уговорить? Кублаха? – Дон вытаращил глаза.

– Ну, хотя бы на отсрочку. Ведь он…

– Уговорить Кублаха? Лери, милый, ты подумай, о чем ты говоришь! Ты же прекрасно знаешь – те разговоры…

Тот же взгляд у Валерио, что у Дона, тот же поворот головы. Всем корпусом Дон повернулся к Алегзандеру – уж этот-то, по крайней мере, не будет приставать с такой чушью о Кублахе, уж он-то знает разницу между Фальцетти и моторолой, уж он-то не должен сейчас предавать.

– И ты тоже боишься против моторолы идти?

Алегзандер вежливо улыбнулся, показывая Дону выбитые передние зубы (они хвалились друг перед другом своими болячками, тем, что даже на медсеанс не согласны к мотороле идти, как будто в этом заключалась вся их верность).

– Есть то-олько один наде-ожный способ остановить моторолу, – сказал Алегзандер. – Ты прекра-асно знаешь какой.

– Какой же? – зло поинтересовался Дон.

– Зна-аешь. Убрать Фальцетти.

– Так, – сказал Дон. В голове все еще перекатывалось эхо от криков Кублаха. – Так.

– Но пойми! – вдруг все четверо воскликнули хором. – Другого выхода просто нет!

– Без тебя… – Это Лери.

– Мы, конечно, смогли бы, но тогда нас… – Это Скептик, внимательный, тощий, умница во всем черном. Струна, туго обтянутая черным флагом…

– Но нас слишком много, чтобы иначе победить моторолу. – Обожающий парадоксы Витанова погасил невыносимо вежливую улыбку, он грустен, его смуглое лицо выражало теперь невыносимо вежливое сочувствие. – Нам для начала необходима полная власть.

– Власть! – взорвался Дон. – Полная власть – это противоположность полной свободы. Это паранойя. С каких это пор мне, Дону, оказалась необходимой власть? Что мне с ней делать? Мне не нужна полная власть, я терпеть не могу от других зависеть. Разве для того, чтобы командовать, мне…

Что-то происходило. Он осекся. Кулаки его, плотно сжатые, застыли на узкой столешнице собеседывательного стола.

Миг, когда все четверо вдруг сказали одно и то же, болезненным, усиливающимся звоном долго отдавался во всем его теле и под конец заглушил все мысли. Раньше, в первые дни, часто бывали такие секунды – ох, как хороши они были, разве сравнится хоть какое ни возьми наслаждение с наслаждением этих слитных секунд? Полное проникновение, полное растворение, хоть раскинь руки, кверху голову задери и кричи от восторга… но потом все реже и реже, но потом почти никогда, и уже область преданий (за какие-то там три-четыре месяца – разве больше прошло?), область пустых надежд и больное воспоминание, и как они все вместе посмотрели сейчас на него, когда хором что-то сказали, с каким ожиданием, и это вот молчание. И разговор, только что бывший взаимным упреком, оказался ненужным, он мог еще по инерции катиться, но больше никого не интересовал.

– Предательство, – как бы ни с того ни с сего пробормотал Дон, – разве я его не встречал?

И они стали перечислять предательства той своей, другой, доновой жизни.

Эльяна…

Дворик в Помпее, когда меня эта парочка не захотела укрыть…

Кровавый шалфей перед домом напротив порта…

Джосика… хотя, конечно, это не предательство, это…

Да, не Джосика, с ней все по-другому…

Валентино, при котором меня те парни избили, а он сидел в углу площадки, как будто не видел, что со мной делают…

Что со мной делают…

На корточках, у забора…

И спокойно смотрел…

Мне тогда девять было…

Глупость какая-то вспоминается. Ведь потом сколько раз друг другу в дружбе клялись…

И столько раз я потом про эти корточки вспоминал. Потому и клялся, что вспоминал…

Гофмайор…

Да, гофмайор…

И этот, последний, в желтой рубашке, из-за которого я попался…

Он не считал это предательством…

Зато я считал…

Никто свое предательство предательством не считает…

Высокие побуждения (это сразу два голоса)…

Служение…

Геростратик…

Слово-то какое дурацкое!

КУБЛАХ!

Да, Кублах.

Да, Кублах.

Да, Кублах.

Да, Кублах, черт побери!

С самого начала и до самого конца он – предатель.

Кх-х-ху-у-ублах-х-х-х…

И вот он опять пришел за тобой…

И вот он опять пришел за мной…

Черт побери!

Черт побери!

(«Оэй!» – «Увы!» – «Оэй!» – «Увы!»)

Не лица – красные пятна, не глаза – раскаленно-влажные дыры, полные неистовым ожиданием, не пальцы – крючья, добела сцепленные с подлокотниками больших, неподатливой формы кресел. Все ждут «мига», кси-шока местного, он где-то рядом, он может вот-вот прийти, он должен прийти немедленно. Но – вот ведь досада-то! – может и стороной обойти. Или еще хуже – придет, но не к тебе, отъединит тебя от других, и ты будешь оглядываться в злобном отчаянии: почему ко всем, а только лишь не ко мне, чем я-то хуже? И знание вот этого вот всего, и более чем эротическое стремление к «мигу» уже захватило всех четверых – не пятерых, нет, потому что с Доном Первым совсем другое: он тоже изо всех сил жаждал «мига», но, по крайней мере, он знал, что, приди «миг», уж Дона-то Первого он ни в коем случае не минует. «Мига!» – молчаливо кричал каждый