– и телом кричал, и взглядом, и короткими восклицаниями, бессмысленными для кого угодно, но не для Дона. Не станет Дона – еще труднее будет достичь «мига». Дон – самый надежный из всех ненадежных к «мигу» мостик.

Не станет Дона – ведь тосковать будем, и жесты его подмечать у других будем с напряженным вниманием, как та собачка, что хозяина потеряла, и ищет его в толпе, и в каждом видит чуть-чуть хозяина; так влюбленный, разлучившись с предметом страсти, в каждой проходящей женщине видит потерянную возлюбленную – у той походка, у этой взгляд, а вон там волосы точь-в-точь такие, как у нее, ну, похожи, во всяком случае, и видит же, видит же прекрасно, что не она, а все-таки встрепенется, вопрос себе задаст: «Вдруг действительно?» А пройдет если мимо своей возлюбленной, так ведь она может не заметить и пропустить – сердце не забьется, и глаза не задержатся, не узнают… Вот жизнь.

С вопроса о предателях они незаметно скатились на женщин – на этой теме чаще всего «миг» наступал. И уже начали вспоминать ту первую ночь с Джосикой, ту незабываемую, странную ночь. Вспоминали намеренно и даже подчеркивали, что намеренно: Дон, сидящий в каждом, как всегда, опасался обвинений в сексомании. Говорили себе и друг другу: «Мы не такие, мы только для того, чтобы миг приблизить». И смотрели друг другу в глаза внимательно, и изо всех сил стремились поверить, что глядят в зеркало.

Ах, как она…

Нет, ты ее взгляд вспомни, когда я ее за руку потянул.

Весь смех в том, что никто этого взгляда не помнил, они только делали вид, что помнят, – не на то смотрел тогда Дон. И взгляды, выражение лица, ее настроение тогда ты на самом-то деле просто отказываешься помнить. Как что-то, согласись, унижающее тебя.

Никто из них не подумал, что Джосики на свете больше нет, что она три месяца как убита. А та Джосика, которая потом родилась, подавив Дона, – это была уже не та Джосика.

Она, помнишь, глаза закрыла…

Губу прикусила…

Ладонями об меня оперлась…

Сидит на мне в темноте…

Разве в темноте? Видно же было.

Это глаза привыкли. Свет мы не включали. Точно.

Жарко было…

Уютно…

Ну да, уютно, как же! Все в поту, словно в мыле…

Уютно. Уютно…

Она говорила, что пот нас соединил…

Говорила, да…

Она губу закусывала и млела…

Боже мой, что за тело у Джосики! Никогда, ни у кого…

Дон вздохнул, откинулся в кресле – «мига» и рядом не было. Он поднял руку и с досадой сказал:

– Хватит. Всё. Забыли. Больше мне Джосики не видать.

Кто сразу перестроился, так это Витанова. Будто он не участвовал только что в этом полумолитвенном, полускабрезном действе, будто еще секунду назад не влажнели его глаза от чужих воспоминаний. Он на слова Дона согласно закивал и с философским видом заметил:

– Да она сейчас уже и не та, Джосика. Спилась, дорогуша, совсем спилась.

Совсем не Дону принадлежали этот тон, эти легкие сожаления.

– Это, заметьте, и не Джосика вовсе, – поспешил уточнить Валерио.

– Ну да, ну да, – занудил вдруг Витанова. – Джосика вовсе уже не та. Но! – Он предостерегающе поднял указательный палец. – Какой бы ни была Джосика, она сейчас и до самой смерти королева этого города. Неприкасаемая, святая! Хранительница! И то, что мы сейчас себе позволяем…

«Наследство старика, – подумал он. – Вот я уже и его словами заговорил».

Даже если и бродил «миг» где-то поблизости, сбил его Витанова – настолько не к месту заговорил он о Джосике, которая и сейчас Джосика. И все неудобно поежились. Джосика умерла. Нет ее, Джосики, ее убил Дон, но даже и не Джосику он убил, а другую совсем, неизвестно с кем делившую ночи, – обида, подумаешь!

Это она, Джосика, все время твердила Дону, что кровать – главное.

– Это она с таким неистовым наслаждением в мое тело впивалась, до изнеможения доводила! Здесь жизнь! Моя жизнь, а не ваша, вы-то какое к ней отношение?! Да разве можно хоть на секунду в улыбке похабной, похотливой разъехаться, когда я ту ночь свою с ней вспоминаю?

Когда единственную на все времена ночь вспоминаю, и это неважно, что потом на много ночей, на много кроватей расплескалась она – все равно, все равно единственна эта ночь! А они вспоминать смеют эту нежность предельную, когда каждый посторонний звук нам обоим казался кощунством – настолько груб, настолько не сопоставим он с нашей нежностью был, в подробностях вспоминают ту ночь, когда я спал, а она меня захотела – меня, а не их, – вспоминают то, чего с ними никогда не было! Когда я спал, вспомните! Когда я, еще не проснувшись, вошел в нее, а мне в последнюю минуту приснилось, что я корабль, – вы ведь засмеетесь, ублюдки, захихикаете гаденько, потому что всегда ведь знать будете, что это не ваше, а мое, и, стало быть, над этим смеяться можно! Что же вы не смеетесь? Вспомните, как я плыл в той теплоте по волнам, по темному морю в лунных барашках, как мой металлический нос поднимался и опускался, и как постепенно уходил из меня сон, и как я таял в восторженной благодарности к той, которой, тут вы правы, нигде больше нет… Но это вам слабо над таким хихикать.

Дон горько покачал головой.

Витанова вдруг заморгал. Скептик крякнул растерянно. Козлов-Буби пролепетал:

– Надо же…

Алегзандер промолчал. Он думал.

И на короткий миг, очень короткий, пришел к ним тогда «миг». Пришел – и сразу сгинул испуганно.

Наступила тишина. Забыв о Джосике и о Доне, расслабившись, горько тоскуя, что «миг» кончился, поздравляя себя с «мигом», они смотрели в какое-то никуда, баюкая несбывшуюся мелодию, а потом Витанова, очнувшись первым, сказал:

– Вообще-то, время теряем. Столько дел еще обсуждать.

Они встряхнулись, пристыженно взглянули на закаменевшего Дона и принялись обсуждать подробности предстоящего мятежа.

Глава 10. Арест Кублаха

Почему-то Кублах никак не мог справиться с запертой изнутри дверью дома Фальцетти. Замок был, в общем-то, прост, и Дом никаких серьезных причин не имел против того, чтобы выпустить Кублаха наружу, да вот поди ж ты – никак не ладилось у человека с замком, даром что персональный детектив.

Джосика тоже заспалась что-то в своем живописном кресле, уснув тут же после блестящей, пылко произнесенной речи, которую я уже имел честь читателю привести, но которую, напомню непонятливым, Кублаху так и не довелось услышать. Джосика спала и похрапывала во сне,