плюсов на минусы, минусов на плюсы, стоит напомнить о поистине грандиозном деле собирания писем, рукописей, музыкальных композиций, картин, предметов домашнего обихода отечественных писателей, композиторов, художников, ученых. Эту деятельность Владимир Дмитриевич распространил и на зарубежные страны и добился приобретения важнейших для культуры материалов, хранившихся у частных лиц, у коллекционеров. Счет собранных Владимиром Дмитриевичем источников нашего культурно-исторического прошлого измеряется сотнями и сотнями тысяч единиц хранения. Это был культурный подвиг Владимира Дмитриевича, а его опыт собирателя с успехом был продолжен его сотрудниками, принадлежавшими младшим поколениям.

Встреча состоялась в конце ноября 1947 года. Владимир Дмитриевич в моем сопровождении приехал (на автомобиле) к Николаю Павловичу. Встреча незаурядная. Они ровесники, оба отпрыски старинных дворянских фамилий, оба ученые, и какое различие в выборе жизненного пути, практике дел, характере мировоззрения, идейно-ценностных ориентаций. Их собеседование целиком было посвящено литературе, дореволюционной и послереволюционной. Я притаился в углу комнаты и в разговор не вмешивался. Слушал внимательно, иногда напряженно, тогда именно, когда разговор, как мне казалось, вступал в критическую фазу. Но культура общения у собеседников была прирожденной, и когда собеседование перерастало в спор, эмоционально окрашенный, взаимоуважительности он не нарушал. Беседа продолжалась около двух часов. Суть ее я бы определил в вопросе Николая Павловича: «Почему вся современная литература называется советской литературой? Ведь вся прошлая литература называлась русской, а не царской литературой?! Царская власть – понятие государственности, советская власть – понятие государственности, хотя бы иной. В литературе дореволюционной имелись произведения, заслуживавшие названия царской литературы, хотя такого словоупотребления не существовало. Я говорю о литературе придворной, верой и правдой служившей двору. Она не породила ничего подлинно творческого, талантливого, о ней лишь сказать одно: и память о ней погибнет с шумом. А пожалуй и без шума. Соединение литературы с государством не менее порочно, чем соединение церкви с государством, и не менее пагубно». Такова была отправная точка беседы, она же и ее конечная точка при всех поворотах, изгибах, отклонениях. Владимир Дмитриевич возражал, считал неправомерным отождествить отношение между государством и обществом в дореволюционное время с таким отношением их в советское время. Называл литературные произведения, авторы которых смело критиковали недостатки и ошибки советской государственной политики, осуждали тех коммунистов, кто питается «подножным кормом». Но о судьбе многих из этих авторов умолчал, о чем ему напомнил Николай Павлович. И в наше время – убеждал Владимир Дмитриевич, – наипервейшая для писателей заповедь: «не хлебом единым жив будет человек». Как бы не так, сочинил человек «хлеб» и жив, и сыт, и пьян, и нос в табаке, но это пронеслось в моей голове. А ответил ли что-либо на это или нет Николай Павлович, не помню. Расстались они по-хорошему.

Когда мы вышли на улицу, Владимир Дмитриевич отпустил автомобиль, и мы пошли пешком по Большой Полянке, Каменному мосту и дальше к Большому Кисловскому переулку, где жил Владимир Дмитриевич. Всю дорогу он был мало разговорчив, иногда, как бы про себя, произносил: «Ну да, во многом он прав». Придя домой, отказался от обеда, хотя время было обеденное, прошел в спальню и лег отдыхать.

Проводив Владимира Дмитриевича, я поехал в музей. В служебном кабинете, единственном месте, где я бывал предоставлен себе самому, описал встречу. Тушью. На шести страницах. Память была свежей, цепкой, и запись получилась почти стенографическая.

Я положил ее в сейф. Встреча представлялась мне знаменательной, символической, исторической. Но не только этим объясняется, что свои впечатления я предал бумаге. Уроком, преподанным Владимиром Дмитриевичем, далеко не на последнем месте – его собирательским рвением и опытом, его деятельностью мемуариста, было отношение к текущей действительности как требующей увековечения в большом и малом: «остановись, мгновенье, ты прекрасно». Прекрасно не по этической или эстетической самодостаточности «мгновенье», а по его бытийственности, принадлежности к жизненному процессу, постигаемому в его многоликости. Что в текущей действительности является «большим», а что «малым», Владимир Дмитриевич считал подлежащим суду потомков. Действительность как реальность в понимании Владимира Дмитриевича требовала учета «связи времен», представленности в настоящем прошлого как заряженного положительной или отрицательной силой. Он дорожил каждой крупицей исторического опыта, далекого или близкого, как добытого трудом, знанием, энергией человека. Процессы, происходившие в природе и в обществе, он считал подвластными закону сохранения энергии. Годами держал в уме то или иное заинтересовавшее его явление культуры, добивался, чтобы время не стерло его следы навсегда.

Из письма Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича: «…Помните, когда я был у Вас в гостях в Ленинграде, то у Вас тут же была одна женщина этнографичка (Наталия Владимировна называла мне ее фамилию) – и она рассказывала нам о замечательном женском народном весеннем празднике в деревнях Псковской губернии, имеющем, несомненно, древнеязыческую (дохристианскую) основу, от которой пахнуло весьма древним временем. Этот праздник нигде не описан, а у нее все записано, да и она, вероятно, все хорошо помнит. Она обещала мне по этому поводу статью и все описать, весь быт этого вакхического праздника со всеми подробностями и, конечно, с указанием местности, времени и прочее». Автору этого пронизанного юношеской энергией письма шел 82‐й год. В нем и твердая воля: начатое однажды дело должно быть доведено до конца. Не только просить выполнить обещанное, но и записать адрес, имя отчество, фамилию «для проверки исполнения». И для ученого само собой разумеющееся – сопроводить описание легендой: указание местности, времени, других конкретных деталей, требующих, чтобы описание отвечало условиям подлинной научности. Сам Владимир Дмитриевич придерживался этих условий неизменно на всем протяжении научной деятельности. Академик Шахматов, классик отечественной филологии, писал в 1912 году: «Издания В. Д. Бонч-Бруевича можно назвать строго научными. Они исполнены с филологической точностью». По цитированному выше отрывку письма можно судить об основных характерологических особенностях личности Владимира Дмитриевича. По двадцати машинописным строчкам – своего рода «молекулярный уровень».

Он оставался равным себе в самых больших делах, будь то пополнение сокровищницы культурного наследия (пополнение – спасение) или во многом обязанные его энергии и организаторскому таланту академические собрания сочинений Пушкина и Льва Толстого.

Уже смертельно больной, находясь в больнице. Владимир Дмитриевич работал над корректурой 88‐го тома полного собрания сочинений Толстого. Как личность Владимир Дмитриевич формировался в опыте политической жизни, в которую вступил в середине 90‐х годов минувшего столетия. Как известно, в 1917–1920 годах управляющий делами Совета Народных Комиссаров – в государственной жизни роль заметная, но не из первых. Особенность статуса Владимира Дмитриевича как управляющего делами Совнаркома в частности состояла в непосредственном, повседневном и каждый день многократном общении с Лениным. Лениным же он был снят со своего поста и занялся