скромной хозяйственной деятельностью, государственного значения не имевшей. Удаление с государственной арены не омрачило отношения Владимира Дмитриевича к Ленину. О причинах крутого поворота в жизни Владимира Дмитриевича ничего не известно, я, естественно, об этом его не спрашивал. К перепадам в своей судьбе Владимир Дмитриевич относился не бесстрастно, даже болезненно, но применялся к ним и в их рамках оставался самим собой, не роняя достоинства и действуя во весь разворот присущих ему сил. Природный темперамент укрощал закаленной в жизни волей. Любопытная деталь: как-то в телефонном разговоре, представившись, на заданный вопрос «из какого вы учреждения?» ответил: я сам учреждение. Он не отождествлял себя с занимаемым положением, должностью, были ли они высокие или же нет. Представлял себя «Бонч-Бруевич» – и этим для него все было сказано, и сам никого никогда не спрашивал, кто он по положению, какого «рода и племени». В самооценке и оценке людей, находившихся в поле его зрения и так или иначе соприкасавшихся с ним по работе, критерием для него служили порядочность человека, его знания, способности, готовность претворить свои интересы и навыки в общеполезное дело.

Не имело значения, был это ученый или, скажем, машинистка, каждому свое при обязательном для каждого соответствии заданным условиям.

В течение 35 лет Владимир Дмитриевич трудился исключительно на поприще культуры, многое из достигнутого им не замкнуто во времени, по своему значению не преходяще. Следует отдать должное предшествующей двадцатипятилетней науке жизни – политической и государственной деятельности Владимира Дмитриевича. Перспективность видения, целеустремленность, размах, организованность, собранность, волевое начало, дерзание, находчивость, умение сплотить коллектив, зарядить его творческой энергией, все это и еще многое другое – оттуда, из двадцатипятилетнего служения общественному идеалу и борьбы за его претворение. Все это переосмысленное, преобразованное, переосвоенное соответственно особенностям новой сферы деятельности – культуры. Из того же далека его профессиональные знания – архивное дело, библиотечное, издательское.

Не хотелось бы, чтобы тень от померкнувших идеалов, пыль от поверженных идолов сокрыли в нашей действительности и то, что в ней (в лад или в разлад) плодоносило. Не к добру это.

В нашей переписке [с Наташей], главным образом в моих письмах, немало горьких упреков по адресу Владимира Дмитриевича, колких суждений о нем. И не все они безосновательны. Многое сглаживается, если не отказывать сторонам в праве на человеческие слабости. Время обтачивает образ, слой за слоем удаляет наносное, мелкотравчатое, конъюнктурное, продиктованное злобой дня, суетное, сиюминутное, случайное… Мне доводилось видеть Владимира Дмитриевича в разное время и в разной обстановке – домашней (городская квартира, дача), аудиториях, служебных кабинетах, гостиницах. Ярче всего вижу Владимира Дмитриевича в стенах Музея истории религии в окружении молодежи: молодость молодила Владимира Дмитриевича, освежала памятное, побуждала фантазию, располагала к общению, в котором серьезное перемежалось с веселым. Как он бывал красив, этот седовласый человек с гордой головой, мужественным открытым лицом, полными жизни глазами.

Новый 1948‐й год я встречал с Наташей в Ленинграде. В конце минувшего года я получил месячную служебную командировку в Ленинград для занятий в отделе рукописей Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, а наряду с этим и музейными делами. Владимир Дмитриевич поручил привести рукопись одного из сочинений Мамина-Сибиряка. Забыл, от кого. 10 или 11 января пришла телеграмма из Музея, меня отзывали в Москву. День спустя еще телеграмма, категоричная по форме и без объяснения мотивов отзыва. Заподозрил что-то неладное, очень неладное. С Наташей тревогой не поделился. 13 января возвратился в Москву. Музейные дела шли своим чередом, чем вызвано было требование безотлагательного возвращения в Москву, я так и не выяснил. Ответы были невразумительные, вроде того, что бухгалтерия не располагала средствами для оплаты всей командировки. Отговорки вместо ответа, что еще больше настораживало. В переписке с Наташей скрывал подозрения, она же, огорченная фактом отъезда, не усматривала в нем ничего, кроме служебных необходимостей. В предчувствии недоброго я обратился с письмом к Наталье Васильевне. 14 января я писал ей: «Мой отъезд, весьма внезапный, лишил меня возможности повидать еще раз Вас… Хотел проститься с Вами по телефону, но попытки застать Вас оказались напрасными… Со смешанным чувством симпатии и грусти вспоминаю наши встречи… Кажется, что никогда бы не исчерпался круг тем, взаимно интересных и важных для нас. Очень порадуете весточкой. Привет сердечный». Письмо написано в прошедшем времени. Прощальное.

Прошла еще неделя, обыденная, если бы не одно обстоятельство: ко мне в музей явились два человека, предъявили удостоверения сотрудников Уголовного розыска, интересовались моим мнением об одной из уборщиц, работавших в музее, ее трудовой дисциплиной, поведением в коллективе, даже ее семейным положением. Инсценировка бездарная, неуклюжая. Я не подал вида, будто все происходившее так и должно было происходить, положительно отозвался ой уборщице, извинился, что не на все вопросы имел, что ответить. Они попрощались и ушли.

Тревога, поначалу смутная, определялась в своей зловещности. Но что было делать? Поделиться опасением с Владимиром Дмитриевичем? Но телеграммы в Ленинград, требовавшие моего возвращения, подписаны были им. Следовательно, что-то о грозившей мне участи ему было известно, но о ней в разговорах со мной он ни словом не обмолвился. Что же делать? На первых порах выиграть время, может быть, и найдется какой-то спасительный выход. Каждый день менял место ночлега. Менял рабочие точки. По кругу – рукописный отдел Библиотеки Ленина, отдел рукописных фондов Исторического музея, Государственный архив древних актов, залы библиотек. Навещал знакомых в разных местах Москвы. И работал, работал с удвоенными силами, продолжая рыть избранный для исследований шурф в надежде найти научно полезные «ископаемые». В работе забывался. Возвращалось спокойствие, недолгое, а все же— передышка. Чаще, чем прежде, посещал концерты. Приходил с чувством загнанности, утомленный после многочасового трудового дня, уходил с душой, просветленной музыкой. Шли дни за днями, никаких новых тревожных признаков не появлялось. Целый месяц. Месяц между тревогой и надеждой. Спорилась работа. Так продолжалось до 25 февраля.

Я был в музее, что на Каляевской. Позвонил ученый секретарь отделения истории, что на Волхонке, Сергей Львович Утченко. Просил прибыть в отделение и безотлагательно. Почему такая срочность? В ответ: так надо, приезжайте как можно скорее. Больше надежды не было. Я не поехал в отделение и правильно сделал. Много позднее я узнал, что в отделении находились сотрудники госбезопасности, намеревавшиеся меня арестовать. Я поехал в Барвиху, где в то время находился Владимир Дмитриевич. Все рассказал. Выслушал меня молча. Как последняя возможность, оставалась у меня возможность риска. Уехать из Москвы, в любом направлении, куда-нибудь, где помалолюдней и глуше, а может быть, напротив, где помноголюдней и оживленней? Во всяком случае – уехать. Денег