– Когда отпевали покойников в Русской православной церкви. Помнишь, она на углу Левитт-стрит и Хэддон-стрит стояла. Оштукатуренная вся и с золотыми куполами, как луковицы. Родня обычно около открытых гробов снималась. И ты хотел договориться со священником, чтобы он назначил тебя церковным фотографом.

– Правда? Ай да я! Ай да молодец! – порадовался Юлик, но улыбка у него какая-то неуверенная, задумчивая. Он потрогал руками обвисшие щеки, сказал, что слишком гладко сегодня выбрился, а кожа у него нежная, чувствительная. Брата беспокоил мой приезд, связанный с возможностью последнего прощания. Он признавал, что я правильно сделал, что приехал, но вместе с тем клял меня за это. Чего я ношусь со своей братской любовью? Чего прилетел, как ангел смерти? А мне куда ни кинь, всюду клин. Если бы я не приехал, он бы затаил смертельную обиду.

Вот уже полвека, как мы смеемся одним и тем же глупым шуткам. «Знаешь, кто бывает в больнице? Больные», – или: «Один раз в состязаниях по истории я завоевал первый приз, но когда увидели, как я беру награду, отобрали ее» – или что-нибудь в этом роде. Было время, когда я еще возражал Джулиусу, спорил с ним. «Ты дешевый популист и несчастный невежда, – говорил я тогда. – Ради новой родины отказался от своего русско-еврейского наследия. Стал доморощенным игнорамусом и заядлым американцем». Теперь я давно перестал говорить такие вещи. Я знал, что, захватив решето белого винограда, он запирается у себя в кабинете и читает книги по истории еврейского народа – Арнольда Тойнби, Р.Х. Тони, Сесила Рота и Сало Бэрона. Но если вдруг возникал разговор об этих книгах, Юлик намеренно коверкал ключевые понятия.

Джулиус, миллионер и строитель Американской империи, без оглядки гнал свой «кадиллак». Нам в глаза било палящее солнце, и над огромным блестящим черным капотом автомобиля, должно быть, витали души живущих на земле миллиардов. В какой-нибудь далекой Эфиопии люди гибли от голода и дизентерии. Сидя на корточках над вонючей лужей, они листали брошенный туристами экземпляр «Бизнес уик» и видели его портрет и портреты других важных богатых персон. Впрочем, второе такое лицо трудно сыскать. Его свирепый профиль приводил на память латинское слово «чарах» – жадный, хищный; или одного из полубезумных «королей» на полотнах Жоржа Руо.

Мы проехали его предприятия – «Сельский жилкооператив» и «Оружейные мастерские Трамбулла», видели множество принадлежащих ему зданий.

– Я с этим кооперативом чуть не разорился, – пояснил Джулиус. – Архитектор уговорил меня сделать на крыше бассейн. Потом обнаружилась нехватка нескольких тонн бетона. И в довершение ко всему мы на целый фут вышли за границу участка. Никто ничего не заметил, но мне все равно пришлось избавиться от проклятой стройки. Я ее выгодно продал, хотя бумажной волокиты было – не дай Бог… Послушай, Чак, как я понимаю, тебе нужен постоянный доход. Твоя стерва не успокоится, пока ей на тарелочке с голубой каемочкой не принесут твою голову. Ума не приложу, как ты не сподобился отложить деньжат на черный день. У тебя, видать, мозги набекрень. Кому не лень делает тебя как маленького. Сколько ты угрохал на Циттерблума, который обещал тебе крышу от налогов, навязанных нам Дядей Сэмом. Здорово он тебя провел. Теперь от него ни цента не получишь. Да и другие, наверное, задолжали тебе тысячи и тысячи. Иди с ними на мировую. Скажи, что готов взять только половину, но наличными. Я научу тебя отмывать деньги и сделать так, что они вроде бы исчезнут. Затем ты закажешь билет в Европу и поселишься в хорошем городке. Какого черта тебе оставаться в Чикаго? Скучнее места нет на свете. Для меня-то оно не скучное, потому что я там разные дела проворачиваю. Но у тебя ведь никаких дел. Встанешь утречком, выглянешь в окошко, на дворе дождь и слякоть, задернешь занавеску и ляжешь на диван с книжкой. В городе грохот, но ты ничего не слышишь, и если живой, значит, у тебя железное здоровье. Я что хочу сказать? Есть у меня идея. Мы покупаем на двоих дом на Средиземном море. Моим ребятишкам надо языки знать и культуры малость понабраться. Ты будешь учить их. Наскреби двадцать пять косых, и я гарантирую тебе прибыль из расчета двадцать пять процентов годовых. На них и будешь жить за границей.

Джулиус говорил, а я думал о его жизни и его карьере. Но я не мог выложить ему что думаю. Мои мысли были непередаваемы. Так кому же они нужны? Их выдает странная, прихотливая вязь. Мысли должны быть основаны на реальности. Слова должны иметь определенное значение, и человек обязан отдавать себе отчет в том, что говорит. На это и жаловался Полонию Гамлет: «Слова, слова, слова». Вообще-то замечательно, когда у тебя есть мысли – будь то о звездном небе или о категорическом императиве, о величии Вселенной и возвышенности морального закона. Юлик не единственный человек, кому пришлось повозиться с бумагами. Мы все вынуждены возиться с бумагами. Сейчас я не хочу переводить бумагу на Юлика. Да, у меня есть кое-какие свежие соображения. Но я не готов делиться ими с ним. В прошлом мысли были реальны, их нельзя было хранить в портфеле акций и облигаций. Теперь наши авуары – это наши мозги. За один вечер можно услышать пять взглядов на теорию познания. Выбирай любую. Но ни один не исчерпывает сути вещей, не имеет силы истины и ничего не говорит душе. Нет, я не был готов сообщить Юлику ничего такого, что представляло бы настоящий интерес. Мне нечего было предложить брату, который собирал силы, чтобы мужественно встретить смерть. Он не знал, что это такое, и потому боялся ее и злился. Я должен был бы кое-что объяснить ему, хотя бы намеком. Но никакие намеки не помогут перед концом. Выходит, я не выполнил домашнего задания. «Что ты имеешь в виду, говоря «дух, бессмертие»? – сказал бы он. – Неужели ты в это действительно веришь?» Но я не мог ничего объяснить ему убедительно. Возможно, мы с Ренатой съездим на поезде в Таормину, где я спокойно погружусь в размышления.

Наши заботливые, вышедшие из постаревшей Европы родители произвели на свет двух шутов-американцев – одного неистового шута-миллионера, другого – высоколобого шута-интеллектуала. Теперь, когда бывший толстый пацан был на последнем берегу, мне хотелось сказать, что эта потрясающая, сладкая и одновременно горькая шутка (я имею в виду жизнь) не кончается – кончается только известное нам, – а за ней следует что-то еще. Но я не мог ничего доказать своему упрямому братцу, которого пугала приближающаяся пустота, пугали теплый майский денек и удобное прохладное