– Давно не было такого дождя!

– Давно, – поспешно согласился я.

– Здорово!

– Здорово, – согласился я, но как-то без особогоэнтузиазма. Вероника посмотрела подозрительно.

– Тебе не понравился дождь?

– Как же, как же, – сказал я, – очень понравился.Урожай будет… Да и вообще, ядреный дождь.

– Ядреный, – согласилась она. – Как хорошо…У природы нет плохой погоды.

Я сделал первый шаг, едва удержался на ногах. Подошвыскользят по размокшей глине, а я не умелец на роликах. Сцепил зубы и началпродвижение. При каждом шаге к подошвам липнет по новому пуду грязи. Онаподнимается победно по краям, уже охватила каждую туфлю со всех сторон повышеподошвы, поднимается до уровня шнурков…

Хуже того, грязь налипает вместе с травинками, щепочками. Тескрепляют эту массу, вокруг моих туфель теперь нечто похожее на лыжипервобытных охотников: в диаметре по метру, ноги приходится держать на такомрасстоянии одна от другой, будто у меня в заднице фурункул с кулак Тайсона.

Мы тащились все тяжелее и тяжелее. Белые туфельки Вероникискрылись под налипшими со всех сторон жирными комьями.

Асфальтовая дорожка всего в сотне шагов от дуба, но я такизмучился, что в самом деле начал считать шаги, когда же доберусь до этогопроклятого удушающего город асфальта, мерзкого и гадкого, что так обезличиваетнас, мешает жить, отгораживает от природы… которая вот сейчас цепляется за ногии умоляет не покидать ее.

Когда оставалось всего пять шагов, Вероника поскользнулась,я не успел удержать ее, она с размаха села на мокрую грязную землю.Я почти упал, но удержался, лишь коснувшись земли ладонью. Налипло сразустолько, что, пока я сдирал другой рукой, измазался весь. Вероника уже неверещала, а только смотрела большими удивленными глазами.

До асфальта наконец остался один шаг. Я сделал этотбольшой, как китайский скачок в коммунизм, шаг. Другая нога поехала по грязи.В паху кольнуло, я едва не разодрался в шпагате, но правая нога ужезацепилась за асфальт. С неимоверным усилием, как выползающий на берегпосле кораблекрушения моряк, я перенес на нее вес всего тела. От подошвы тут женачали отваливаться, как обожравшиеся пиявки, огромные ломти грязи.Я подтянул другую ногу, потопал, сбивая грязь, долго елозил по асфальтуподошвами. За мной на мокром покрытии тянулся настолько неопрятный желтый след,что я ощутил себя виноватым перед городом.

И все же я выворачивал ноги так и этак, соскребаяостатки грязи. Вероника грациозно присела и счищала глину щепочкой. Туфелькистали грязно-желтыми до самого верха, правая нога испачкана до самой лодыжки.

Ушедший дождь выбил всю пыль и грязь из асфальта, он заблестел,как составленный из миллиардов черных агатов. Я топал, и топал, и топал.До чего же приятно чувствовать эту надежную твердь! Ту самую, которая душит этуприродную природу… вот она оставила грязные следы, ту самую, что обезличивает,расчеловечивает, лишает, давит, душит и все такое!

Серебряночка после дождя блестела, вся перламутровая, яркая,свежая, сегодня обойдусь без мойки.

Я вытащил брелок, Серебряночка приветливо мигнулафарами, веселым щелчком освободила от запоров двери.

Вероника засмеялась:

– А машина тебя любит!

– Это не машина, – сказал я. – Это тоже… существо.

Я открыл дверь Веронике, она села, но ноги не убралавовнутрь, долго скребла и чистила туфли. Я посмотрел на кроссовки, мнетоже с такими ногами просто стыдно переться в изумительно чистый совершенныймир высоких технологий.

Окна оставил открытым, и, не успели выехать из Царицыно, вэтом комфорте, тепле, уюте – все высохло. Вероника щебетала, как наприроде красиво, здорово и какой чудесный, волшебный, изумительный иживительный дождь. Я наслаждался уютом совершенной машины. И дажеподдакивал, что у природы нет плохой погоды, что все прекрасно, что воздух, чтозелень полезна для глаз, что все посвежело и обновилось.

Когда снова выметнулись на МКАД и понеслись, набираяскорость, небо потемнело, прогрохотал гром. То ли туча вернулась, то ли пришладругая, а то и мы сами догнали ту, первую.

По крыше заколотили крупные капли, словно по туго натянутойпалатке побежали тысячи рассерженных жуков. Струйки по стеклу помчалисьпрозрачные, но все равно стекло стало мутным, и весь мир исказился, сталразмытым, таинственным, где в самом деле обыкновенное дерево могло оказатьсязатаившимся великаном, а решетка забора – воротами в волшебный рыцарскийзамок.

Стук капель по крыше перешел в сплошной жестяной шум.Щеточки начали двигаться по лобовому стеклу чаще, а за машинами, словно засамолетами в стратосфере, возникли и потянулись струи тумана. По стеклампотекли целые струи, щеточки едва успевают смахивать воду, а впереди заколесами машин туман разросся так, что машины несутся уже по облачному полю.

Я тряхнул головой, но теперь шоссе исчезло вовсе,колеса тонут в белом тумане. Никто не решается сбросить скорость, здесь жеОкружная, где сто двадцать – норма, а обычно дают за сто пятьдесят, а то исто восемьдесят, сейчас же осторожничают и идут около ста, но при такойскорости капли воды все равно превращаются в туманную взвесь.

Мимо меня проплыл, обгоняя, черный форд. Я успелувидеть восторженное лицо пассажира, он смотрел перед собой вытаращенными глазами.Поймав мой взгляд, повернул голову, улыбнулся и вскинул вверх большой палец. Онтоже явно несется высоко над землей по облачному полю, обгоняя самолеты.

Утром, когда я припарковал машину и вылез, на крыльце стоялКозаровский. Меня охватило холодом, а сердце обреченно сжалось в комок.

Козаровский нехорошо улыбался. Шрам на правой скуле сталвиднее, налился темной кровью, вспух. Второй шрам, который на подбородке, тожепотемнел и теперь выглядел, как нарывающий чирей. Выпуклые глаза убийцы держалименя на прицеле.

– Ну, – сказал он зловеще, – вот ты и попался,баймер. Говорил же я, что я не зря заведую службой безопасности? Я хранюмногие тайны моего шефа, но дальше меня они не идут. И от меня тайн у негонет. Да и вообще от меня тайн нет. Ты не поверил? Зря.

– Вы о чем? – спросил я.

Я сам чувствовал, что голос мой звучит жалко.

– Я не силен в компах, – сказал он, – но истарое доброе наблюдение, слежка – еще послужат, послужат… Где, говоришь,ты провел вчера ночь?

Я промолчал, сердце тревожно стучало. Спросил черезсилу, стараясь держаться с вызовом:

– А это не мое дело?

– Твое, – согласился Козаровский. – Вообще-то, этоя сам неверно сформулировал вопрос. Я хотел сказать: с кем?

Он играл со мной, как с трехмерным леммингом. Я видел поего торжествующим глазам, что он знает, где я был, с кем, чем занимался. Можетбыть, даже в его нагрудном кармане лежат снимки. Простые, сделанные допотопнымфотоаппаратом, где используется простая целлулоидная пленка.