А что не пить, когда дают?», — и манекенов в «Балладе о манекенах»: «Невозмутимый, словно йог, / Галантный и элегантный».

Дальше дурачина «влез на стул для князей»: «И сейчас же бывший добрый дурачина / Ощутил, что он — ответственный мужчина. / Стал советы отдавать, кликнул рать / И почти уже решил воевать». Здесь перед нами — характерный для поэзии Высоцкого эвфемизм слова «чиновник»: «ответственный мужчина». Вспомним песню «Прошла пора вступлений и прелюдий…» (1971): «Как знать, но приобрел магнитофон / Какой-нибудь ответственный товарищ».

При этом поведение дурачины, «кликнувшего рать», сродни действиям князя Олега в «Песне о вещем Олеге» («Дружина взялась за нагайки») и великого князя в стихотворении «Я скачу позади на полслова…», где лирического героя избивают: «Назван я перед ратью двуликим — / И топтать меня можно, и сечь, / Но взойдет и над князем великим / Окровавленный кованый меч».

Когда простофиля «влез на стул для царей», его самодурство стало зашкаливать: «Сразу руки потянулися к печати, / Сразу топать стал ногами и кричати: / “Будь ты князь, будь ты хоть / Сам господь, / Вот возьму и прикажу запороть!"» (АР-4-120).

Именно так вел себя Хрущев, когда стал «царем», — вспомним травлю Пастернака, разгром художников-абстракционистов и нападки на Вознесенского: «Мы предложили Пастернаку, чтоб он уехал. Хотите завтра получить паспорт? Можете сегодня получить! Езжайте к чертовой бабушке, поезжайте туда, поезжайте к своим!»[822].

Если же обратиться к произведениям Высоцкого, то именно так ведут себя сосед в «Смотринах»: «Сосед орет, что он — народ, / Что основной закон блюдет…»; Змей Горыныч в «Песне-сказке про нечисть»: «А не то я, матерь вашу, всех сгною!»; апостол Петр в «Райских яблоках»: «…он над стражей кричал, комиссарил»; и тот же Хрущев в «Письме рабочих тамбовского завода китайским руководителям»: «Но сам Хрущев сказал еще в ООНе, / Что мы покажем кузькину им мать!».

И напоследок отметим одинаковое поведение власти в черновиках «Дурачины-простофили» и «Чужого дома»: «И сейчас же бывший добрый дурачина / Ошутил, что он — ответственный мужчина, / И двух слуг приказал запороть» (АР-4-121) = «А хозяин был — да видать, устал: / Двух гостей убил да с деньгой сбежал» /4; 437/.

***

Вернемся еще раз к метафорическому образу бега и рассмотрим в этой связи «Утреннюю гимнастику» (1968; АР-8-14, 16), предшественником которой является стихотворение «Вы учтите, я раньше был стоиком…» (1967; АР-5-94).

В обоих случаях говорится о пользе занятий спортом: «Физзарядкой я — систематически» = «Если жив пока еще, — / гимнастика!»; «Занимался я спортом любительским» = «Лягте на пол — три-четыре!». Однако в стихотворении герой отошел от здорового образа жизни: «Стал подвержен я разных шатаниям». Поэтому в песне прозвучит призыв: «Прочь влияния извне!».

Также лирический герой «заменил алкоголем питание». Отсюда — и «доказательство Иоффе»: «.. коньяк и кофе / Вам заменит спорта профи- / лактика!».

А необходимость заниматься спортом объясняется тем, что «очень вырос в целом мире / Гриппа вирус — три, четыре! — / Ширится, растет заболевание».

Формально здесь говорится об эпидемии гриппа, которая к 1968 году действительно охватила весь мир: «В феврале 1965 года в Варшаве заболело гриппом свыше 18 тысяч человек, а в Гданьске из-за гриппа были временно закрыты все школы и техникумы. В том же 1965 году значительная эпидемия гриппа опять распространилась по всей Японии, а в 1967 году — вновь в США. По сведениям городского отдела здравоохранения Нью-Йорка, только за одну неделю декабря от осложнений, вызванных гриппом, умерло 2000 человек»[823] [824].

Но вот что интересно. У строки «Гриппа вирус — три, четыре!» имеется вариант «Холерный вирус — три, четыре!», впервые исполненный 19 апреля 1970 года на концерте в московском клубе МВД, а эпидемия холеры в СССР разразилась лишь в августе 1970-го (первые случаи заболевания были зарегистрированы в июле). И это наводит на мысль о подтексте.

Таким образом, в «Утренней гимнастике» можно преположить как минимум два «вторых смысла». Один из них уже давно стал общепринятым (бег на месте — как метафора застоя). С точки зрения этого «второго смысла», бег на месте является объектом авторской сатиры, поскольку высмеиваются советские руководители, призывающие не смотреть на Запад («Прочь влияния извне…»).

А еще один «второй смысл» — это «зараженность» советского общества коммунистической идеологией: «Нехарактерное для поэзии упоминание болезней с использованием специальной терминологии {грипп, астма, саркома, туберкулез), в отличие от традиционного романтического указания на жар, озноб, бред, имело реальную основу: существующее общество было подвержено серьезным социальным болезням, с которыми так самоотверженно боролся поэт»607

Действительно, как сказано в песне «Ошибка вышла» и «Балладе о манекенах» «Ведь вся история страны — / История болезни», «Болезни в нас обострены, / Уже не станем мы никем… / Грядет надежда всей страны — / Здоровый, крепкий манекен!».

Кстати, на наличие социально-политического подтекста в «Утренней гимнастики» указывает и игровая рифма с переносом: «Сохранить здоровье чтоб, / Применяйте, люди, об- / Тирания» (АР-8-16), — то есть: «Сопротивляйтесь тирании!», «Воспитывайте силу духа!». А сопротивляться можно, лишь поддерживая себя в хорошей форме: «Если вы уже устали, / Сели-встали, сели-встали, — / Не страшны вам Арктика с Антарктикой!» (сравним также с иронической концовкой песни «Пока вы здесь в ванночке с кафелем…», 1961: «И что нам Антарктика с Арктикой, / И что нам Албания с Польшей!»).

Таким образом, у приговора «Если хилый — сразу гроб!» есть альтернатива: «В дорогу — живо! Или — в гроб ложись. / Да, выбор небогатый перед нами» («Приговоренные к жизни», 1973). Аналогичная дилемма возникает в песне «Мореплаватель-одиночка» (1976) и в стихотворении «Быть может, покажется странным кому-то…» (1972): «Мореплаватели эти одиночки / Много двигаться должны или — гроб!», «Для одних под колесами — гроб, / Для других — просто к цели дорога!». Подтверждение этому находим в стихотворении «Снег скрипел подо мной…» (1977): «Тот ямщик-чудодей бросил кнут и — куда ему деться! — / Помянул о Христе, ошалев от неезженых верст, — / Он, хлеща лошадей, мог движеньем и злостью согреться, / Ну а он в доброте их жалел и не бил — и замерз»[825] [826].

А концовка «Утренней гимнастики»: «Не страшны дурные вести — / Мы в ответ бежим на месте», — напоминает цитаты из трех произведений 1970 года: «Не возьмут и невзгоды в крутой оборот — / Мне плевать на поток новостей» /2; 242/, «Мне не страшен серый волк и противник грубый»