Подталкиваемый грубо в спину, Засядько вяло перед­вигалноги, мысли метались суматошные, бессвязные. Да, это настоящие казаки, нетурецкие лазутчики, но казаки с того берега, что за плату взялись добыть туркамязыков. Они пренебрегают красивой европейской войной, где ходят строем ибросают противникам перчатки. Для казаков выкрасть из вражеского станачеловека – первое дело. Выкрасть и развязать ему язык. Если надо, токаленым железом.

Правда, подумал он тревожно, их работа уже окончена.Допрашивать будут турки. А при них европейские советники, специалисты! Недопустят зверских пыток…

Он зло усмехнулся. Раскис, на европейскую гуманностьпонадеялся. Во-первых, турки могут не приглашать в пыточный застенокевропейцев. Во-вторых, те могут сделать вид, что не слышат его криков.Или – отчаянного крика Оли…

Его осыпало морозом. Оля! У него есть уязвимое место, итурки это быстро поймут. Он выдержит все, но если при нем начнут истязать Олю…

Он думал, что их потащат к челнам. Казаки могли решитьсядерзко пересечь Дунай среди бела дня. Правда, уже опускаются сумерки… Нет, всеже свернули в маленький лесок, что рос в сотне шагов от воды. Деревья стоялиплотно, покрывая землю густой тенью. Под ногами шуршала трава, но листья еще неопали, скрывали людей и коней.

– Дождемся темноты, – сказал есаул. – Теперь ночинаступают быстро, не лето… Ты, кацап, можешь сесть, где стоишь. И твоябаба пусть дожидается.

Один из казаков предложил:

– Может, пасти им позатыкать? А то визг поднимут…

Есаул оглядел Засядько критически:

– Его высокопревосходительству барство не позволит вопитькак поросенку. Они-де благородные!

– А генеральше? – спросил казак услужливо.

Есаул махнул рукой:

– Тут кричи не кричи… Покажется кто вблизи, тогда и заткнем.А то ненароком захлебнутся соплями. Они ж нежные, а от нас такие деньгиуплывут!

Засядько поймал вопрошающий взгляд Оли. Она не выгляделаиспуганно, но смотрела на него с надеждой. В ее глазах было виноватоевыражение. Это она уговорила на поездку за пределы укрепленного лагеря.

– Не трусь, – сказал он подбадривающе. – Щэ нэвмэрла Украина!

Есаул насторожился, повернулся к ним всем телом. Его глазапробежали по статной фигуре русского генерала. Барин выглядит не барином, апереодетым в барина гайдамаком, разбойником с большой дороги. А черныецыганские глаза все опускает, прячет, чтобы не разглядели в них огня. Большеприкидывается овечкой, чем в самом деле овечка.

– Что ты знаешь про ридну неньку Украину? – спросил онзло. – Чертов москалюка!

– Побольше тебя знаю, запроданец, – ответил Засядькопо-украински. – Я родился на Украине, живу и умру на родной земле.А вот ты…

– Где это ты родился? – спросил есаул сумрачно.

– В Лютенке на Полтавщине.

Есаул смерил его недобрым взглядом, оглянулся, крикнулзычно:

– Кондрат! Иди сюды!

Подошел немолодой казак. С бритой головы свисалзапорожский чуб. В левом ухе блестела золотая серьга с рубином.

– Чого?

– Этот кацап говорит, что он с Полтавщины.

Казак вперил в Засядько недобрый взор:

– Откуда?

– Лютенка Гадячского уезда.

– Гадяч знаю, сам оттуда. А кого там знаешь? КошевогоБилыка?

Засядько пожал плечами:

– Это у вас тут такие кошевые. А у нас последнийкошевой был Петро Калнышевский, мой двоюродный дед.

– Так-так, —сказал казак холодно. – А кто унего был главным гармашом?

– Мой батя, – ответил Засядько нехотя. – Казак ­Дмитро.

Запорожец несколько мгновений смотрел в упор:

– То-то мне твоя москальская харя показалась знакомой… Какон сейчас?

– Помер, – ответил Засядько совсем тихо. – Старыераны сказались.

– Понятно, – сказал запорожец невесело. –Настоящие казаки мрут, а всякая погань живет. Навроде тебя.

Он повернулся, удалился неспешно. Есаул отвел взор, онвнимательно слушал каждое слово, крикнул зычно:

– Сашко!.. Не спи в дозоре, выпорю.

– Не сплю, – отозвался обиженный голос.

– Все вы так говорите, – бросил есаул. – Ночами почужим бабам, а днем ни к черту не годитесь.

Если что и изменилось, то разве что к нему стали относитьсяеще враждебнее. Он оказался не просто москаль, а еще и перевертень, то естьоборотень: будучи украинцем, пошел на службу к врагам! И не важно, что онпри взятии Сечи еще не мог держать саблю в руке, а то и вовсе еще не родился.

Оля страдала молча, без крика и жалоб прижалась к его плечу,сидела тихая как мышь. Он чувствовал ее напряжение, она больше прикидываласьнасмерть перепуганной, чем была такой на самом деле.

Уже все небо усыпало звездами, а челн все не появлялся. Оляшепнула тихонько:

– Неужто тебя не хватятся?

– Вряд ли…

– Почему? – удивилась она. – Ведь ты всегда былнарасхват! Без тебя ничего не решалось, ты всегда всем был нужен…

– Я часто уезжал в части, инспектировал. Всегданеожиданно. Как видишь, сейчас это обернулось против меня.

Казаки прислушивались, а когда Оля сказала чуть громче, одинцыкнул:

– Тихо! Иначе пасти тряпками замотаем.

Они умолкли, и тут Засядько услышал тихий плеск воды и скрипуключин. Казаки зашевелились, один исчез в темноте. Зашелестели ветви, всторонке уводили коней. Наконец приблизились негромкие голоса, шелест травы.Тихий голос велел:

– Тащи языка в челн!

– С ним баба, – отозвался другой голос.

– Да заруби ее к бесовой матери!

Оля замерла, потом голосок ее задрожал:

– Тебе гадалка сказала, что мы будем жить в любви и счастье…

– Верно, – шепнул он.

– И умрем в один день?

Он шепнул ей в самое ухо:

– Но она нагадала восьмеро детей. А у нас только се­меро.

В темноте послышался скребущий звук, казак чесалзатылок:

– Красивая баба… Грех на душу брать. Если бы мою ­тещу…

– Ну, тащи обоих. Места хватит.

Засядько ощутил толчок в спину:

– Поднимайся, барин. И ты, красуня.

Их вывели из гая, впереди по воде блестела золотая дорожкаярко горящего узкого серпика луны. Тянуло прохладой. У края воды колыхалсядлинный челн, еще один неспешно пересекал реку. За веслами виднелись двегрузные фигуры.