не было. Попросил Владимира Дмитриевича дать денег в долг. Пообещал, что Наталья Владимировна вернет долг полностью и в короткий срок. Владимир Дмитриевич отказал: если Вы скроетесь, то только увеличите подозрения в Вашей виновности. С горечью припомнил посещения Ярославского и Красикова накануне первого ареста. И вернулся в Москву. Что делать? Куда деваться? Быть арестованным в чьем-то доме грозило опасностью хозяевам. Две ближайших ночи провел на чердаках. Поздним вечером 27 февраля подошел к зданию музея. Окна освещены. Обыск. Отправился на почтамт, заказал телефонный разговор с Ленинградом. Линия связи оказалась загруженной, с заказом просили повременить. Отправил по почте записку. Она представлена в публикуемой переписке, но повторю ее: «27 февраля 48 года. Родная, пишу тебе без надежды написать еще раз. Береги себя. Предайся своей любимой науке – она спасет тебя от всех страданий души или, по крайней мере, сделает возможной самое жизнь. Целую, благословляю тебя»335. Бессонная ночь с 27 на 28 февраля. Весь в мыслях о Наташе. Перенесет ли удар? Выстоит ли? На что опереться? Наука, это надежно, то, что никогда не изменит, и все же как этого мало. Тогда, в 36‐м, с честью вышла из испытания. А что ныне, не последняя ли наша разлука? Тебе, женственной, обаятельной, даровитой, тебе тридцать четыре года – цветение жизни, тебе – помогло бы! В мыслях перескочил на разговор с Владимиром Дмитриевичем в Барвихе. Что же, он, многоопытный, мудрый, незаурядный и при всем том и он – страхом распятый. Страх окружал его и все плотнее. Соратники выкошены. Сотрудники Литературного музея, кто по своей воле, кто вынужденно, писали доносы, кто во что горазд. Страх вошел в дом. Дочь в лагере, зять расстрелян. Приемный сын в лагере, там и погиб…

Лето 1941 года. «Юнкерс» в небе над Лугой. Тяжелое, мощное, прерывистое дыхание. Бомбовоз. И я, впервые услышавший и увидевший вражескую машину, сам себя не помня, пригибаюсь к земле, на корточки, замираю. Рефлекторная сила, глухая и слепая, повелительная, всевластная… И опять Наташа…

28 февраля в 12 часов я пришел к Владимиру Дмитриевичу для информации о текущих служебных делах, требовавших – уже без меня – продолжения. Разговор происходил в домашнем рабочем кабинете Владимира Дмитриевича. Он меня прервал: «Я уже заготовил проект письма к Министру государственной безопасности по поводу Вашей участи. Положитесь на меня, все что в моих силах, будет сделано для исправления этой вопиющей несправедливости. Это мой долг личный и общественный. Вы меня знаете, доверие и уважение к Вам как к человеку и ученому не нуждается в доказательствах. Я созвонюсь с Натальей Владимировной и напишу ей. Мы с ней увидимся, как только она приедет. Она будет в курсе всех моих ходатайств. Я буду просить ее обращаться ко мне без всякого стеснения, как только понадобится мое участие не только в ваших, но и в ее делах. Если хотите, пройдите в комнату Клавдии Борисовны и познакомьтесь с тем, что я о Вас написал министру».

Этого я не успел. В кабинет Владимира Дмитриевича вошли двое «в штатском», представившиеся при входе в квартиру водопроводчиками, а в кабинете Владимира Дмитриевича предъявившие ордер на мой арест. Владимир Дмитриевич молча протянул мне руку и крепко пожал мою. Из кабинета меня уже выводили. Проходя комнату, где работала Клавдия Борисовна, я попросил сопровождавших разрешить мне написать несколько строк служебного назначения. Разрешили, но не более чем в течение трех минут, я написал Наташе еще записку, здесь публикуемую.

Мы спустились по лестнице к выходу из дома. На каждой лестничной клетке стояло по «штатскому» в положении наизготове. Меня впихнули в автомобиль и привезли в большой дом на Лубянке. Было около 14 часов. Время, когда происходил обыск у двоюродной сестры Наташи, где я останавливался. Обыск длился с 13.30 до 16.30 28 февраля 1948 года. Три часа переворачивали вещи в шестнадцатиметровой комнате двое мужчин из Государственной безопасности, один в звании майора, другой в звании лейтенанта. Добычу упаковали и закрепили гербовой печатью Министерства государственной безопасности. Мое личное присутствие при обыске, по-видимому, не требовалось. За эти часы я был полностью обработан, то есть обрит, осмотрен, сфотографирован, обмыт, переодет и так далее, словом, по всем тюремным правилам, превращен в «готовое изделие» и препровожден в камеру.

Из записок Наташи: «Об аресте мужа мне позвонила в Ленинград секретарь В. Д. Бонч-Бруевича – К. Б. Сурикова. Я выехала сразу же в Москву. Пришла к В. Д. Бонч-Бруевичу. Все его попытки узнать причину ареста были безуспешны. Он считал происшедшее тяжелым недоразумением. Хотел немедленно узнать не только „причину“ ареста, но и добиться скорейшего освобождения мужа. Он решил написать письмо лично Министру и надеялся, что такой авторитетный ученый, как академик Б. Д. Греков, депутат Верховного Совета, который был в свое время научным руководителем мужа в аспирантуре Академии наук, также подпишет это письмо. Я пошла к Б. Д. Грекову, очень волнуясь предстоящей встречей. На лестнице дома, в котором жил Б. Д. Греков, несколько раз останавливалась от сердцебиения. Позвонила. Дверь открыл сам Б. Д. Греков и провел меня в свой кабинет. Я рассказала, что случилось. Он спросил меня: „Не мог ли Александр Ильич где-либо что-то сказать, что и навлекло беду?“. Я ответила ему, что пятилетний срок в лагере уже сам по себе абсолютно снимает возможные подозрения в неосторожности. Б. Д. Греков сказал, что подпишет письмо вместе с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Написанное и подписанное В. Д. Бонч-Бруевичем письмо было доставлено Б. Д. Грекову, однако, последний подписать отказался, не выполнив своего первоначального обещания». Это было в духе времени. Нет, не почин Бонч-Бруевича, а малодушие академика, депутата Верховного Совета.

Каждую неделю Наташа приезжала из Ленинграда в Москву, чтобы послать мне продуктовую передачу. Скрывала происшедшее со мной, боясь потерять работу. Какие-то слухи все же проникли в коммунальную квартиру, в которой она занимала комнату. Один из соседей, едва Наташа закрывалась в ванной комнате, неистово стучал в дверь и кричал: «Я знаю, кто ваш муж, где он, выходите из ванной, пока совсем не выгонят из квартиры». Отвратительная сцена на бытовом уровне тоже в духе времени.

Владимир Дмитриевич продолжал атаковать письмами Министра, добился согласия вернуть изъятые во время обысков бумаги. Оценил это как благоприятный симптом.

Из записок Наташи: «Мучительно думая, кто может помочь узнать причину повторного ареста мужа, который все еще находился в тюрьме на Лубянке, решила пойти за советом к Наталье Васильевне Толстой-Крандиевской, поэту и писательнице, высоко ценившей Александра Ильича. Мы находились с ней