Ленинград в 1930–1931 гг. я встретил у него Румянцева. Кроме того, в Ленинграде жил до последнего времени другой мой родственник Ширяев Дмитрий, также бывший зиновьевец. С ним я встречался и в Москве, и в Ленинграде. Я от него своих взглядов не скрывал, но он не вступал со мной в споры, когда я эти взгляды высказывал, в то же время сам по общим политическим вопросам не высказывался. <…> Но все эти встречи, вне зависимости от того, были или нет политические антипартийные разговоры, были встречами людей, связанных общим антипартийным политическим прошлым»[858]. Румянцев вспоминал встречу с семейством Евдокимова в 1931 году в Ленинграде «на квартире у Тарасова Петра. Евдокимов был в состоянии сильного опьянения и никаких разговоров он не вел. Кроме меня там был Тарасов Петр с женой и моя жена», – тут тоже прошлое переплеталось с настоящим, политика – с личной лояльностью[859].

В своих воспоминаниях Ширяев шел за почитаемым им Евдокимовым: отказ от своих антипартийных взглядов был фактически маневром. «Я был близко связан с Евдокимовым, и естественно, что его антипартийное влияние и систематическая обработка в духе ненависти и недовольства политикой партии и руководством ЦК ВКП(б) закрепили мои антипартийные взгляды и толкнули во враждебный контрреволюционный лагерь». Там, где Румянцев видел просто выпивку, Ширяев видел политическое действие: «После съезда на квартире у Евдокимова, с которым я был наиболее тесно связан, происходили регулярные встречи и сборища зиновьевцев – Гессен, Бакаев, Наумов, Натансон Мария и другие; из молодежи – Румянцев, Тарасов Петр и Мандельштам Сергей и другие, – где широко обсуждались вопросы, связанные с положением, которое создалось для зиновьевцев; вырабатывалась линия поведения зиновьевцев». Большие дебаты были вокруг вопроса о возвращении в партию. «Помню, что Гессен, колебавшийся первое время, стал затем доказывать необходимость возвращения в партию независимо от своих взглядов. Установка его была такова, что надо, оставаясь при своих взглядах и скрывая их от партии, возвращаться в партию для сохранения сил в будущей борьбе».

В подтверждение того, что раскаяние зиновьевского актива было «явно обманным», Ширяев сообщил следующие факты:

1. После возвращения в партию продолжалась обработка и воспитание зиновьевцев, особенно молодежи, в антипартийном и прямо контрреволюционном духе. На одном из сборищ на квартире у Евдокимова зимой 1928 г., где присутствовали зиновьевцы – Шадрин, Натансон, Тарасов, я – Ширяев и другие, фамилии не помню, Гессен декламировал контрреволюционные стихотворения, восхвалял авторов этих стихотворений, давал нам списывать их. Кстати, часть из них я хранил до момента ареста вместе с другими антипартийными и контрреволюционными документами (платформа «13-ти», «Социалистический Вестник», газета «Дни» и другие) как архив.

2. После возвращения в партию зиновьевских «вождей» давалась директива о сохранении фракционных документов. Так, например, когда я обращался к Евдокимову, как быть с теми фракционными документами (платформа «13-ти», обращение Зиновьева к рабочим по поводу демонстрации у дворца Урицкого во время юбилейной сессии в 1927 г. и другие), которые я получил от него в предсъездовский период, он дал директиву – документы сохранить. Такие же директивы давались и другим зиновьевцам[860].

Все это Ширяев назвал чистейшим «двурушничеством». Для понимания всего ужаса «двурушничества» необходимо уточнить, как ощущал себя человек в партии. Коммунистам важно было не испытывать отчуждения от решений вышестоящих органов, видеть в них реализацию своей воли. Они желали преодолеть разрыв между решениями ЦК и собою, между внешними требованиями и своими личными запросами. Выдержанным партийцем являлся не тот, кто повиновался партийным решениям как чему-то внешнему, навязанному ему, а тот, кто старался освоить эти решения так, чтобы они превратились в часть его самого. Коммунист должен был «прорабатывать» партийные решения с утра до ночи, пока не достигал полного слияния с коллективной мыслью партийного руководства.

Но что было делать, когда это было не так? Как надо было поступать коммунисту, который не мог – при всем желании – одобрить официальную политику по тому или иному вопросу? Тут ответ троцкистов и ответ зиновьевцев существенно отличались. Троцкисты считали, что они олицетворяют пролетариат. Поскольку сталинские резолюции были ложными в их глазах, они заменяли институциональный авторитет партии собственной сознательностью. Зиновьевцы же – и это главное в нынешнем контексте – не обладали такой эпистемологической уверенностью. Зиновьев плакал, каялся, строчил одно покаяние за другим, и эта практика воспринималась Каменевым (и многими другими) как признак его слабохарактерности.

Роковое значение для этой группы имел Зиновьев и его линия поведения, вернее, отсутствие какой-либо линии у него. Долгое наблюдение позволяет мне сказать, что характерными для Зиновьева являются: отсутствие воли, отсутствие последовательности, способность под влиянием случайных впечатлений то загораться необоснованными надеждами и оптимизмом, то впадать в мрачнейший пессимизм. За все эти годы он не проявил ни разу способности продумать положение до конца, принять твердое решение и провести его. Как в своих писаниях, он всегда отправляется от «цитат», а не от самостоятельного продумывания вопроса, так и в конкретном поведении факт сегодняшнего дня, случайная встреча или разговор способны менять его оценку положения. Лучшей формулой его поведения в эти годы является: «и хочется, и колется, и маменька не велит».

Каменев знал по опыту, «как легко меняются его мнения и что в них всегда много личного, субъективного, проходящего настроения»[861]. Сам Зиновьев признавал: «Я слишком молодым попал в ЦК партии (мне было 23 года, когда я был избран в ЦК). Я слишком мало знал подлинную Россию. И в характере моем было слишком много ломкого, нервического, не закаленного. Конечно, все это было поправимо, если бы <…> по собственной вине я не сошел с большевистских рельс»[862].

В письме Горькому из дома предварительного заключения 27 января 1935 года Зиновьев вспоминал, что Ленин находил в нем «двойственность, неуравновешенность, склонность к быстрым упадкам – при общей ошибочной политической ориентации», все это, признавал Зиновьев, «погубило меня. Из этого родилось неискреннее отношение к партруководству, старым товарищам, к Партии, родилось двурушничество. И отсюда – все остальное»[863]. «Мне и Каменеву суждено был „дополнить“ друг друга, – писал Зиновьев в 1935 году, – в том, что у нас обоих было слабого, не-ленинского, анти-ленинского». На самом деле у Каменева тоже не было политического хребта: «То, что составляет самое характерное в нем, то, что составляет его отличительную политическую черту, <…> это нечто стоящее вправо от ленинизма, нечто умеренно-оппортунистическое, нечто „либеральное“. <…> Этот органический недостаток у Каменева знали все. Я могу совершенно определенно сказать, что эту черту знал за собой и сам Каменев, который, однако, был ею слегка доволен и не собирался от нее освобождаться»[864].

Бесконечные «внутренние колебания»