были присущи не одному Зиновьеву – однако дело не только в его личности. Евдокимов, Ширяев, Тарасов и другие оппозиционеры падали ниц перед партией не потому, что были хлипкими и безвольными, а потому, что не могли рассматривать себя как единственный, непреложный источник истины. Дело тут было не в персональных качествах тех или иных оппозиционеров, а в их эпистемологической позиции. Зиновьевцы ощущали постоянную «качку» между верностью себе, своему анализу, исходящему из собственного понимания стоящих перед партией задач, и верностью коллективному мышлению партии, ее ЦК. Неувязка индивидуальной истины с истиной коллективной определяла феномен «двурушнического» метания.

Двурушничество считалось главной – существенней любых доктрин и идеологических формулировок – характеристикой зиновьевцев, людей падких на притворство и обман. С официальной точки зрения зиновьевцы были особенно гадки: «При нынешних условиях полной и решительной победы линии партии, когда открытая борьба с политикой партии стала явно безнадежной, двурушничество является тем злом, которое только и может поддерживать и прикрывать существование антипартийных элементов внутри партии, – гласило закрытое письмо ЦК в январе 1935 года. – Задача состоит в том, чтобы вытравить и искоренить это зло без остатка. Двурушник не есть только обманщик партии. Двурушник есть вместе с тем разведчик враждебных нам сил, их вредитель, их провокатор, проникший в партию обманом и старающийся подрывать основы нашей партии, – следовательно, – основы нашего государства, ибо подрывать мощь нашей партии, являющейся правящей партией, значит подрывать мощь нашего государства»[865].

Меры воздействия на двурушников усиливались. Отныне эти источники заразы должны были быть не просто исключены из партии, но изолированы, дабы они не могли распространять свое разлагающее влияние.

Принимая обвинения в двурушничестве в отношении себя и своих соратников, Зиновьев объяснял истоки такой нечестной тактики:

Оппозиция, которая прямо подняла бы знамя борьбы против ленинского ЦК, была бы единодушно и немедленно отброшена всей ленинградской организацией. Готовить восстание в партии против большинства ЦК зиновьевская верхушка могла лишь крадучись, лишь тихой сапой. Внутри ленинградской организации, которая привыкла видеть Зиновьева и других своих тогдашних руководителей, признанных представителей ЦК и истолкователей его линии, мы могли готовить подкоп под ЦК только делая вид, будто мы выступаем в защиту ЦК и партийной политики. Всем этим определилась та фракционная стратегия, которой мы придерживались на протяжении всего первого года нашей антипартийной борьбы: выждать, чтобы подготовиться и собрать силы; скрыть от партии свои подлинные планы и намерения; вести разлагающую антипартийную работу «под сурдинку»; говорить, что дело идет только о комсомольском конфликте, когда на самом деле борьба шла за завоевание комсомола для целей анти-партийной борьбы; кричать о борьбе против Троцкого, имея ввиду борьбу против Сталина; нашептывать о готовящемся будто бы «отсечении» Зиновьева и Каменева в то время, как мы сами лелеяли планы о том, как бы «перетряхнуть» секретариат ЦК; утверждать, как это было немного позднее, что мы «защищаем» линию ЦК от Бухарина, тогда как действительным «врагом» мы считали именно ЦК, руководимый Сталиным и пр., и т. п.[866]

Типичный зиновьевец возвращался в партию снова и снова, лил слезы и извинялся, но слабохарактерное «болото» каждый раз засасывало его обратно. Как же каяться, если всем понятно, что человек не способен проявить хоть какое-то постоянство? Двурушничество стало серьезным вызовом жанру коммунистического покаяния. Каждый оппозиционер признавал прошлые искушения и свидетельствовал против себя. Требовалось полное уничтожение своего «я», своего рода метафорическое самоубийство. 21 января 1935 года Яков Рафаилович Елькович обратился к НКВД со следующими словами: «После ареста [я] честно и до конца продумывал тот путь полного контрреволюционного вырождения и перерождения, который я прошел вместе с зиновьевской организацией. С первого же своего показания с момента прибытия в Ленинград я был беспощаден и к себе, и к другим в разоблачении гнуснейшей контрреволюционной сущности зиновьевской организации. Ничего не смягчая и ничего не умалчивая, с полной правдивостью, искренностью я рассказал следственным властям все, что мне было известно <…>». Откровенность приравнивалась к добродетели, утаивание – к злу. Тот факт, что сокрытие прегрешения считалось страшнее самого прегрешения, доказывает, что чистота внутреннего «я», а не внешнее поведение все еще стояла в центре ритуалов покаяния. Подследственным вменялся в вину не только сам факт поддержания старых организационных связей, но и сокрытие оного, что было гораздо хуже. Восхваляя одни поступки и осуждая другие, зиновьевцы восстанавливали космологическое различие между светом и тьмой. Вербализация являлась ключом, несущим на себе печать истины. Разница между праведными и злыми помыслами заключалась в том, что злые мысли невозможно выразить, поскольку зло таится и не формулируется. Признавая, что его «я» – это «я» двурушника, Елькович не перестраивал его, а уничтожал: «Я сделал что мог, чтобы помочь вытравить до конца, вырвать все корни и корешки этой антисоветской организации, скатившейся к прямой измене и предательству. Я раскаялся до конца, я сжег в себе все без остатка, что меня связывало с контрреволюционной зиновьевской организацией, <…> что я полностью сбросил с себя антисоветскую коросту зиновьевщины, что я раскаялся до конца»[867].

Кающиеся зиновьевцы прямо-таки поражались своей полной неспособности преодолеть внутреннюю раздвоенность, несмотря на периодические уверения, что вот-вот они отойдут от оппозиции окончательно. Леонид Яковлевич Файвилович писал Сталину с полной искренностью: «После XV съезда я честно выполнял хозяйственную работу, порученную мне партией <…>. Мне казалось, что я порвал совсем с оппозиционным прошлым. Но на самом деле это только „мне казалось“»[868].

Михаил Петрович Стремяков ужасался самому себе: «Яд зиновьевщины отравил меня; в результате я нередко наблюдал в себе раздвоенность. Чувство обиды преследовало меня, и я иногда допускал не только антипартийные, но прямо контрреволюционные выпады против партии. Например, когда недавно в газетах было опубликовано сообщение об административной высылке верхушки зиновьевской оппозиции, я <…> действительные меры партии по окончательному разоблачению и разгрому фактических вдохновителей убийства т. Кирова сравнивал с фашистским провокационным поджогом рейхстага». Наконец, есть пример Георгия Ивановича Сафарова, не умевшего контролировать себя, отвечать за свои поступки:

В партию я вернулся после подачи заявления в ЦКК, как мне думалось, искренно. На деле же контрреволюционная проказа оставила на мне свои следы. <…> Первые годы работы в Коминтерне прошли в усиленной работе в КИ, и думаю, что следует считать 1932 г. годом моего засасывания контрреволюционной антипартийной тиной. Как раз в переломное время перехода от первой ко второй пятилетке старая проказа вышла со своими язвами наружу. <…> Я скатился на самое глубокое дно той внутренней эмигрантщины, прикрытой партийным билетом, которая создала в узкой кучке перерожденцев атмосферу неистребимой и неугасимой враждебности к ленинско-сталинскому руководству партии[869].

Через две недели Сафаров обобщал свой