Моссовета, а на другом – в почетный президиум собрания (вместе с составом всего Политбюро).

Звонят ему и приглашают со всех сторон.

Л. В. – никуда не пускают. Совершенно очевидно, что это делается в связи с его дневником.

На днях Криницкий [Александр Иванович, заведующий агитационно-пропагандистским отделом ЦК ВКП(б). – И. Х.] выступал с докладом об итогах Губпартконф[еренции]. «Прорабатывал» немного Григория. Он цитировал выступ[ление] одного из делегатов конференции о том, что Григ[орий] видит только индустр[иализацию] и коллект[ивизацию] в деревне, а индивид[уальное] хоз[яйство] не замеч[ает;] не знаю, из какой статьи Г[ригория] это взято; по-видимому, из ненапечатанной статьи Григ[ория] (на кулацком фронте). Крин[ицкий] назвал это «полутроцкизмом». В ответах на записки он говорил следующее:

1. Почему маринуют Григ[ория] в «Центросоюзе». Его не «маринуют», потому что он сидит не в отделе маринада, а в культотделе (шутки слона).

2. Понравился ли мне доклад Григ[ория] Зин[овьева] у Вас в Институте.

Вам лучше знать.

3. Почему не выдвиг[ают] Зин[овьева]? Он много путал – может еще посидеть.

4. Будет ли выбран в ЦК. На XVII съезде – может быть. Пожизненных оппозиционеров у нас нет.

На этом съезде – нет. А впрочем – все видно будет.

Из всей этой ерунды видно только одно – некоторый испуг перед симпатиями рабочих, выявившимися при выступл[ении] Гр[игория].

Долой контр-пар.

Разумеется, что Крин[ицкий] слишком мелок, чтобы придавать его словам сколько-нибудь решающее значение. До съезда еще далеко, и многое переменится.

Таковы важн[ые] полит[ические] новости.

К этому еще надо добавить, что, по моему впечатл[ению], на ближ[айшем] пленуме будет сделана хозяином попытка сохранить правых в ПБ. Конечно, это только этап, т. к. судьба этих людей решена. <…>

Твой Исаак.

Привет серд[ечный] Туру и Артему.

Надеюсь – скоро свидимся.

Привет от Женички.

Адресат письма, Файвилович, – если не друг, то хороший приятель Петра Тарасова – часто говорил о необходимости привлечения к руководству партии Зиновьева, причем своими настроениями делился с навещавшими его ленинградскими оппозиционерами[853]. С одной стороны, текст содержит нотки насмешки над сталинской партийной машиной. С другой стороны, очевидно желание зиновьевцев не попирать партийный устав, искать исправления только через партийные институты. Шли ли рабочие в направлении правых или левых, симпатизировали ли оппозиции? «Среди части оппозиционеров предложение о блоке с правыми не встретило сочувствия. Основные возражения против блока сводились к тому, что невозможно будет объяснить даже своим сторонникам, почему только вчера мы шли с Троцким, а сегодня идем с Бухариным».

Экономический анализ оппозиции с разгромом правых наткнулся на более широкий вопрос зажима внутрипартийной демократии, который уже не касался отдельных блоков и фракций. Опять всплывала проблема роли личного и политического: важен был не только анализ классовой направленности той или иной платформы, но и личные симпатии вождей оппозиции. Совместная дружба и работа играли роль, однако для низов эти сантименты были не понятны[854].

«Все антипартийные группы в это время пытаются поднять на щит меня, Каменева и ту группу, которая здесь находится», – говорил Зиновьев на суде в январе 1935 года. Даже Шляпников, «который имеет свою претензию, что он был прав против Ленина, который тоже к нам относится наполовину и ищет нас. Сафаров то же самое. <…> Мы не создавали с ними практической организации. Почему? <…> Не вышло прямой действительности – это заключалось в нашей трусости, что мы все-таки были на позиции двурушников. Мы выглядывали, высматривали, но отсутствовали готовые действия»[855].

Работница Торгпредства СССР Мария Васильевна Поздеева на допросе 23 декабря 1934 года признавала:

В отличие от троцкистов, разбитых идейно и организационно, зиновьевцы до последнего времени сохранили свои кадры как в Москве, так и в Ленинграде. Несмотря на неоднократные заверения, которые «вожди» зиновьевцев делали перед лицом всей партии, – об их полном признании линии партии, – зиновьевцы в целом (как «вожди», так и группировавшиеся вокруг них – их сторонники) до последнего времени не растворились в общей партийной массе. Они жили внутри партии особой кастой, имели свои особые, отличные от партии, интересы, они продолжали оставаться на особом положении. Мне ближе всего знакома среда зиновьевцев в Москве. Я не знаю, каково положение в Ленинграде. Но знаю, что ГЕРТИК, например, часто ездил в Ленинград, что ленинградцы часто бывали в Москве и поэтому допускаю, что аналогичное положение имело место и в Ленинграде. <…> Вернувшись в СССР в декабре 1931 года (после 4‑хлетнего отсутствия), я застала в Москве всю головку зиновьевцев во главе с Зиновьевым и Каменевым. Уже при первой встрече моей в Москве с Бакаевым, Горшениным, и Гертиком я почувствовала в них, что они не живут интересами партии, что <…> группирование зиновьевцев не прекращалось[856].

После приезда Гертика из ссылки Поздеева спросила о причинах его ареста, вспоминала она на следующий день. «Он рассказал мне, что эта ссылка является результатом клеветы на него троцкистов. По его словам, „они обвиняют меня в том, что я ездил с директивами от центра в Ленинград“. По его словам, это не соответствовало действительности». Летом 1934 года к Поздеевой на квартиру пришел Куклин. «Мы беседовали несколько часов. Куклин расспрашивал меня о том, как я прошла чистку, и при этом высказал ряд контрреволюционных соображений. На правильные, с моей точки зрения, замечания председателя Комиссии Корчагина о том, что я еще не изжила в себе зиновьевщину, Куклин разразился клеветническими выпадами против чистки, обвиняя Корчагина в том, что он мстит ленинградцам, потому что мы – зиновьевцы в свое время его зажимали. Куклин вообще произвел на меня впечатление злобствующего обывателя. Он, например, заявил, что работать не хочет, что он живет на пенсии, и жаловался, что „они, сволочи, не дают ему пайка ответственного работника“». Примерно в то же время Поздеева встретилась и с Зиновьевым. «Он рассказал, что работает в „Большевике“. На мой вопрос – доволен ли он работой, он ответил утвердительно. „Журнал имеет очень большой тираж. Один только черноморский флот выписывает 500 экземпляров“, – сказал он». Поздеева так и не поняла, что он этим хотел сказать: «то ли он подчеркнул этим, что – вот какую большую трибуну ему предоставили, то ли он иронически отнесся к читателям „Большевика“. Во всяком случае, эта фраза Зиновьева должна была иметь какой-то скрытый смысл»[857].

Показания поражают полным смешением частного и общественного, что не удивительно, ведь коммунисты считали себя членами одной «партийной семьи». Свидетельство Евдокимова о взаимоотношениях оппозиционеров вообще читается как семейная хроника. Его родственники, Ширяев и Тарасов, фигурируют в нем как персоны первой величины. «До 1931 года в Ленинграде жил мой зять, Тарасов Петр, тоже зиновьевец, оставшийся в то время на прежних контрреволюционных позициях 1925–[19]27 г. В один из моих приездов в