Еще буржуазные революционеры знали, что «кто делает революцию только наполовину, тот роет себе могилу». Нельзя было возвращаться в партию мировой пролетарской революции и строительства социализма после ряда лет самой ожесточенной антипартийной и антисоветской борьбы, не очистив себя целиком и без остатка от настроений, идей, всего строя мыслей, политических связей и круговой поруки контрреволюционной троцкистской оппозиции. Преступно было становиться в строй армии победоносного социализма с раздвоенностью чувств и мыслей, с сомнениями дезертира и предателя, которые тогда (в 1928 г.) загонялись вглубь для успокоения жалких остатков партийной совести. Из этого в дальнейшем ничего другого, кроме самого низкого и вероломного двурушничества, кроме самой гнусной амальгамы «партийно»-показной внешности с контрреволюционной сущностью выйти не могло. Активное и руководящее участие в контрреволюционном зиновьевско-троцкистском заговоре против партии, ее ленинского ЦК и ее гениального вождя превратило меня из человека когда-то партийного, имевшего силы и мужество додумывать и решать коренные политические вопросы до конца, в «полупартийного», т. е. антипартийного урода и вырожденца. Возвращаясь в партию в 1928 году, я думал: «С идеей второй партии и создания двоевластия в стране, с троцкистской, меньшевистско-белогвардейской теорией отрицания возможности построения социализма в одной стране я субъективно покончил. Значит, я сжег мосты за собой искренне и честно». В действительности, сила субъективного отталкивания от Троцкого и его «верных» далеко перевешивала прямое желание возвратиться в партию ради честной работы в ней. В действительности, с контрреволюционной идеей свержения партийного руководства не было покончено, разгром и крах контрреволюционного оппозиционного блока только отодвинули на время, на задний план эту идею, черпавшую свою живучесть в злобной неприязни к ленинско-сталинскому ЦК.

Антисоветская борьба оторвала Сафарова от партии, от рабочего класса, «и нельзя было головным путем победить этот отрыв, эту отчужденность, эту въевшуюся уже в мозг враждебность к пролетариату – строителю социализма, к его партии»[870]. Оппозиционность уже понималась как неизлечимая болезнь.

Виртуозно задействовал метафорику «двурушничества» приятель Петра Тарасова по руководству зиновьевским комсомолом в 1926 году, Александр Иванович Александров. Он предпочитал говорить о себе в третьем лице: «Причина этого превращения – перехода от партийности к контрреволюционности – лежит в раздвоении, двойственности и двурушничестве. Было два Александровых. Один член партии, пролетарий, большевик, искренне как будто бы делавший все усилия, чтобы раствориться в общепартийной массе, войти органически всем существом своим обратно в партию, принимавший как будто энергичные меры к ревностной и стойкой защите своей большевистской партийности от антипартийных элементов и покушений. Другой Александров – вернее, тот же, но с обратной стороны, это – Александров, бывший активный оппозиционер, два с лишним года активно боровшийся против партии и ее руководства. Александров, в котором остались значительные следы и отпечатки школы и воспитания под руководством бывших „вождей“ и „лидеров“ зиновьевско-троцкистского блока. Александров – продукт среды этого блока». В 1931 году Александрова перебросили на «Красный треугольник» в качестве заместителя директора комбината. «Ленинградская парторганизация приняла меня весьма хорошо, облачив меня колоссальнейшим доверием. Работаю больше года». Далее его назначили управляющим трестом, начальником управления ленинградской пищевой промышленности и, наконец, заместителем управляющего кожевенным трестом. «Опять как будто бы все хорошо. Стопроцентный большевик, партиец. А на деле? Далеко не так. Совсем не так. За все величайшее доверие партии ко мне я „отплатил“ ей „фальшивой оппозиционной монетой“. На сцену выходит Александров – активный оппозиционер, продукт оппозиционной среды. Началось это с обыкновенных встреч с бывшими участниками зиновьевско-троцкистского блока по моем приезде в Ленинград в 1931 г. Причем, говоря откровенно, я не искал этих встреч, но они происходили сами собой. „Рыбак рыбака видит издалека“»[871].

В сущности, не важно, какие формулы в тексте продиктованы следствием, а какие сказаны Александровым самостоятельно. Общепартийный язык диктовал в качестве логического определения «двурушничества» то поведение, которое, как показывали полученные в ходе допроса от самого партийца факты, оппозиция и демонстрировала. Ловушка марксистской объективности заключалась в том, что, если подследственному задавали правильные вопросы на правильном языке, он не мог не свидетельствовать против себя.

Двурушничество шло рука об руку с подпольным существованием, было его синонимом. Солидарность оппозиционеров, несмотря на географический разброс, сохранялась через круговую поруку. Даже в отдалении от Ленинграда – и друг от друга – они оставались близки. Сводка ОГПУ за 14 июня 1930 года сообщала, что «сейчас в Москве находятся Зильберман, Мандельштам, Румянцев, они приехали в ЦК распределяться». Румянцева послали в Магнитогорск, но через год он уже был опять в Ленинграде. Председатель дорожно-строительного комитета Мурманской железной дороги Федор Фадеевич Фадеев свидетельствовал: «Начало оформления контрреволюционной организации, в которую я входил, следует отнести примерно к 1931 году, т. е. к моменту возвращения из Магнитогорска Румянцева Владимира, которого вместе с Албанским [Дмитрием] встретил на улице Герцена, и он нас пригласил зайти к себе на квартиру побеседовать». При встрече Румянцев рассказывал о ходе строительства в Магнитогорске, особенно останавливаясь на работе, выполняемой бывшим зиновьевцем – Петром Тарасовым. «Из дальнейшей беседы с Румянцевым пришел к заключению, что он доволен тем, что бывшие зиновьевцы, разбросанные по всему Советскому Союзу, вновь начали собираться и стягиваться в Ленинград, причем он [Румянцев] живо интересовался у меня местонахождением некоторых наших общих знакомых – бывших зиновьевцев»[872].

Можно привлечь и свидетельство все того же А. И. Александрова. Будучи в 1929 году восстановлен в ВКП(б) и проживая в Ленинграде, Александров встречался практически со всем старым руководством зиновьевской комсомольской организации города – В. Румянцевым, Л. Файвиловичем и П. Тарасовым: кто-то приезжал из Москвы, кто-то из Сибири, кто-то еще откуда-то.

Все эти люди превратили комсомол образца 1926 года в важный, если не главный оплот оппозиции в Ленинграде. Они преследовали сторонников съезда, которые поддерживали Сталина, конфисковали съездовскую литературу, которая распространялась помимо оппозиционных райкомов, сдерживали натиск московских эмиссаров, сколько могли. После поражения прониклись реваншистскими настроениями. В 1932 году, в день юбилея ленинградского комсомола, к Александрову в отдел областного снабжения позвонили с приглашением прийти на «юбилейный банкет». Должны были собраться «одни старые комсомольцы. Адрес мне был дан не то набережная Рошаля, не то набережная Красного флота. Придя по адресу, принадлежавшему, как оказалось, квартире Сурова, я убедился, что на этом „юбилейном банкете“ собрались преимущественно лица, состоявшие в прошлом в зиновьевской оппозиции»: Румянцев, Цейтлин, Ханик «и ряд других, фамилии которых в настоящее время припомнить не могу. Всего присутствовало около 20-ти человек»[873].

Румянцев называл четыре отдельные молодежные группы зиновьевцев в Ленинграде:

а) Группа во главе с Левиным Владимиром – председателем Ленжилсоюза, вокруг которого концентрируются бывшие участники группы «83» <…>.

б) Группа в Индустриальном институте, во главе которой стоит Котолынов И.

в) Группа