– Я всё знаю про тебя, Серый Пёс.

Волкодав вздрогнул, вскинул глаза, вновь опустил голову иничего не ответил.

– Скоро приедет мой жених, – продолжала онапо-прежнему очень тихо, чтобы не услышали даже братья Лихие. – Я знаю, ктоон тебе, Волкодав…

Венн уже успел собраться с мыслями. И глухо ответил:

– Это не имеет значения, госпожа.

Кнесинка запрокинула голову, но слёзы всё-таки пролились изглаз.

– Для меня – имеет, – сдавленно прошепталаона. – Я хочу, чтобы ты уехал. Прямо сейчас. Пока люди не встали… –Слёзы душили её, скатывались по щекам, оставляя широкие мокрые полосы, но онаих почему-то не вытирала. – Я тебя с письмом отошлю… к батюшке… Серкавозьмёшь и ещё лошадь на смену… Я люблю тебя, Волкодав…

– Государыня, – только и выговорил венн.

У неё блестели глаза, как у больного, мечущегося в жару.

– Я больше не увижу тебя, – шептала кнесинкаЕлень. – Я сама пошла замуж… я дочь… Я ненавижу его!.. Когда у меня… уменя… родится сын… я хочу хоть надеяться, что этот сын – твой…

Мир в очередной раз встал на голову. Кнесинка подалась кВолкодаву и, в точности как когда-то, ухватилась за его руки. Перед мысленнымвзором телохранителя пронеслась тысяча всевозможных картин, одинаково сводящихс ума. Но все они тут же разлетелись в разные стороны, потому что с плечкнесинки съехал плотно запахнутый плащ.

Венн понял, почему песнопевцы называют красавицослепительными. Внезапная нагота женская – как полуденное солнце в глаза.Помнишь: видел!!! А что видел? И сказать нечего, если только ты не поэт. Многопозже, отчаянно стыдясь себя самого, Волкодав пытался вспомнить кнесинку, какойона предстала ему в тот единственный миг. Но так и не сумел.

Руки оказались быстрей разума. Волкодав подхватил сползшийплащ и поспешно закутал девушку. Она обнимала его за шею, прижималась к груди.И всхлипывала, всхлипывала, силясь не разрыдаться во весь голос. Она хотелапринадлежать ему. Только ему. Хотя бы один раз. А потом…

Волкодав баюкал её, словно ребёнка, увидевшего страшный сон.И думал об этом самом «потом». Насколько он вообще способен был сейчас думать. Свершилось! –ликовала, наливаясь жизнью, некая часть его существа. – Она пожелала меня!Тонкие пальцы неумело гладили меченное шрамами лицо, озябшее тело пыталосьсогреться в кольце его рук… Было бы величайшей неправдой сказать, что Волкодавостался совсем равнодушен, что близость кнесинки нисколько не взволновала его.Но тех, кто слушает только веления плоти, венны за мужчин не считали.

– Государыня, – тихо сказал Волкодав. Отогнул крайширокого плаща и стал вытирать ей слёзы. – Государыня, – повторил он,мысленно проклиная собственное косноязычие. Он уже видел, что у неё ушли всеостатки мужества на то, чтобы открыться ему. Она знала мужскую любовь разветолько по рассказам служанок. Она была храбрее во время сражения, когдапомогала оттаскивать раненых. Да. Но туда, за каменные стены святилища, онприволок её за руку. И теперь, похоже, вновь был его черёд взять её за руку иотвести в безопасное место.

Человек с лучше приделанным языком, наверное, уже развешивалбы в воздухе какие-то убедительные слова. Напомнил бы ей, что она –просватанная невеста, которой строгие сольвеннские Боги хорошо если простятдаже фату, самовольно откинутую с лица. Образумил бы её, наследницугалирадского кнеса. О долге вспомнить заставил.

У Волкодава, пожалуй, язык отсох бы на середине.

А лучшим лекарством для кнесинки была бы насмешка.Что-нибудь такое, что она поймёт лишь спустя время. И, поняв, сможет простить…Волкодав себя считал человеком жестоким. Но уж не настолько.

Он гладил волосы кнесинки, цеплявшиеся за шершавую ладонь,слушал сбивчивое дыхание и тоскливо думал о том, как в эти волосы запуститпальцы сын Людоеда. Как будет мять жадным ртом её губы, тонкую шею, маленькуюдевичью грудь…

Никуда ты меня не отошлёшь, государыня, подумал он злобно. Неброшу.

А где-то в тёмной вышине посвистывал крыльями, уносясь кобледенелым горам, быстрый маленький голубь.

Всякому хочется жить. Но бывает, поверь, —

Жизнь отдают, изумиться забыв дешевизне.

В безднах души просыпается зверь.

Тёмный убийца. И помысла нету о жизни.

Гибель стояла в бою у тебя за плечом…

Ты не боялся её. И судьбу не просил ни о чём.

Что нам до жизни, коль служит расплатою Честь,

Та, что рубиться заставит и мёртвые руки!

Что нам до смерти и мук, если есть

Ради кого принимать даже смертные муки?

Тех, кто в жестоком бою не гадал, что почём,

Боги, бывает, хранят и Своим ограждают мечом.

Кончится бой, и тогда только время найдёшь

Каждому голосу жизни как чуду дивиться.

Тихо баюкает дерево дождь.

Звонко поёт, окликая подругу, синица.

Вешнее солнце капель пробудило лучом…

Павших друзей помяни. И живи. И не плачь ни о чём.

Граница горной страны была прочерчена резкой рубленойлинией. Так, словно когда-то, во дни незапамятной юности мира, выпуклый щитземли растрескался и лопнул в этих местах, не выдержав распиравшего егонапряжения. И одна часть щита удержалась на месте, другая же развалилась ивздыбилась чудовищными осколками. Когда же всё утихло, эти осколки так иостались торчать к небесам, словно каменные торосы. А может, было и по-другому.Венны, во всяком случае, полагали, что именно сюда грянула когда-то тёмнаячужая звезда, прилетевшая извне этого мира. И что именно отсюдараспространилась по белу свету Великая Ночь, длившаяся тридцать лет и три года.

Так было или не так, но горы стояли. И зелёных предгорий,поросших орешниковыми лесами, как со стороны Саккарема, здесь не было и впомине. Горы начинались отвесной скальной стеной, вздымавшейся ввысь нанесколько сотен саженей. Вода, ветер, мороз и просто минувшие века немалопотрудились над ней, но во многих местах были отчётливо заметны слои и пластыразнопородного камня, то лежавшие ровно, то перекошенные и изломанные самымнемыслимым образом. Кое-где эти пласты напоминали каменную кладку; становилосьпонятно, почему у сольвеннов и нарлаков горы получили имя Замковых.

Стена смотрела на север, и солнце никогда не освещало её.Наверное, поэтому граница вечных снегов здесь спускалась совсем низко, и отстены веяло холодом. За несколько верст от неё деревья начинали мельчать иредеть, потом совсем пропадали. А под самой стеной на несколько перестреловлежала травянистая пустошь, и по ней тянулась дорога.