тем самым заботясь о том, чтобы ниточка, связывающая Григория Еремеевича с ленинградской компанией, не оборвалась. На курорте в Сочи в 1932 году Муштаков встретил Сергея Гессена и по возвращении пересказал друзьям мысли последнего, добавив к ним свои. Даже находясь далеко, Тарасов слышал обо всем этом, находил способы заставлять не забывать о себе.

Материалы ОГПУ, озаглавленные «Свояки», «Зиновьевцы» и «Политиканы», содержали донесения обо всех этих встречах и выжимки из перлюстрированной переписки. В папках был список с указанием фамилий, имен и мест работы бывших зиновьевцев. В докладной записке Агранову от 10 января 1930 года полномочный представитель ОГПУ в Ленинграде Филипп Демьянович Медведь сообщал, что «согласно поступающим от секретного осведомителя сведениям, в настоящее время наблюдается тенденция к организационному оформлению ленинградской оппозиции путем тщательного индивидуального подбора кадров». Оппозиция не только не рассасывалась, но и, вопреки всем обещаниям, консолидировалась в отдельную структуру. «Наряду <…> с индивидуальной обработкой начинают широко практиковаться и „чаепития“», – дополнял Медведь чуть позже. Такое собрание состоялось 30 января 1930 года у одного из лучших друзей Тарасова, Василия Лукина, выпускника комвуза им. Зиновьева и инструктора Московско-Нарвского райкома партии во время зиновьевской оппозиции. «Я считаю, что взгляды оппозиции, касающиеся основных вопросов нашей партийной политики, верны, – любил повторять Лукин. – Я в них убежден и не могу от них отказаться, ибо это значило бы отказаться от самого себя»[882].

Василий Григорьевич входил в группу старых комсомольцев – участников Гражданской войны «Боевое землячество», организованной при ленинградском областном Истмоле. «Кроме осторожной вербовки новых единомышленников, нашей группой был выпущен ряд литературных произведений по истории юношеского движения, имевших целью смазывание антипартийной и контрреволюционной сущности зиновьевской оппозиции в комсомоле и партии. Вместе с тем, выпущенная нами литература была рассчитана на занятие определенных позиций в издательских организациях». Из соображений конспирации сведениями об организационном построении организации располагали только одни члены центра. «Однако со слов Румянцева мне известно, что организация наша имела ряд звеньев, расположенных в местах концентрации молодежи, так, например: звенья существовали при Индустриальном Ин[ститу]те, студенческой секции Профсоюзов и при Истмоле. Где еще были такие звенья – мне неизвестно. Все звенья были связаны с ленинградским центром при посредстве одного из его членов; я лично, по этому же организационному принципу, был связан с Румянцевым»[883].

Тарасов говорил со всеми перечисленными лицами как в личной беседе, так и на групповых собраниях. Встречи проходили по договоренности или случайно, в столовой Смольного, в служебном кабинете Александрова, в «Боевом землячестве», на курортах, но чаще всего – на частных квартирах. Высказывания на злобу дня при этих встречах не прекращали удивлять Тарасова своей резкостью. Особенно запомнилась решимость Мандельштама: «Не помню деталей разговора, но речь шла, как в порядке взаимной информации, по вопросу о том, есть ли брожение в партии. В связи с этим мы говорили о правых, в частности, о Ломинадзе, обсуждали, сохранили ли правые свои кадры»[884]. От Сергея Осиповича можно было услышать, «что в городах создалось жуткое продовольственное положение», что «с мужиком рассорились», и вывод – «руководство партии ведет страну к гибели»[885]. Мандельштам доказывал, «что, несмотря на оснащенность армии техникой и общий рост народного хозяйства в целом, война с Японией будет проиграна, так как крестьянство, будучи недовольно политикой соввласти, не будет воевать»[886]. Николай Дмитриев, свидетельствовал Тарасов далее, отзывался о партийном руководстве не менее «злобно» и говорил о «единоличной диктатуре Сталина, подменившего собой ЦК». Дмитриев утверждал, что экономическим отчетам правительства нельзя верить, «что соответствующими организациями по ряду областей представлены дутые цифры о мнимом выполнении плана»[887].

Хватало и оппозиционного фольклора: на квартире у Гертика можно было услышать «анекдоты» и «сплетни», направленные на дискредитацию партийного руководства, «особенно против Сталина»[888]. У Муштакова в столе лежали стихи – «На земле весь род людской», «Все равно цекистское старание» – и песня «В Москве городе, Кремле каменном», которую распевали ленинградцы после XIV съезда партии – хотя непонятно, слышал ли эти песни Тарасов в последующие годы[889].

В 1933 году Тарасов приехал в командировку в Москву, виделся там с Куклиным, Браво, Гессеном и другими. Особенно ему хотелось отметить разговор с Дмитрием Матвеевым, который учился тогда в Электромашиностроительном институте. Матвеев жил, как и Евдокимов, в гостинице «Париж»: «Матвеев не был зиновьевцем, он был в правой оппозиции, в разговоре же со мной в эту встречу, о Коминтерне, он сказал то же самое, что я слышал от Евдокимова в 1931 году. Он говорил о том, что Коминтерн ведет пассивную линию, что в братских партиях разброд, что руководство партии перенапряжением сил страны строит хозяйство»[890].

Навестил Петр Никитич во время своего московского турне и Файвиловича, который продолжал рассуждать «о необходимости привлечения к руководству партии Зиновьева»[891]. С Файвиловичем обсуждались «…кандидатуры лиц из троцкистско-зиновьевского блока, могущие сменить Сталина в роли руководителя партии»[892]. Основной вывод, который С. С. Зорин предлагал Тарасову в результате своих встреч с Зиновьевым и Каменевым в 1930, 1931 и 1932 годах – это то, что «Зиновьев и Каменев „по наиболее существенным вопросам хозяйственно-политической жизни“ остались на своих прошлых позициях. Смысл их высказываний сводился к тому, что вот, если бы индустриализацию проводили они – Зиновьев и Каменев, то результаты были бы совсем иные»[893].

Дмитриев был совершенно определенно настроен на «безусловное привлечение Зиновьева к руководству партии»[894]. А вот хозяйственник Николай Александрович Захаров «в очень резких тонах» ругал Зиновьева, называл его «грязной тряпкой»[895]. В тарасовском кругу прислушивались с особенным пиететом и к мнению Георгия Ивановича Сафарова, который тоже «очень резко отозвался о Зиновьеве как о человеке»[896].

Нельзя сказать, что Петр Никитич Тарасов не имел собственного мнения, – мы помним, что он, например, долго игнорировал совет Евдокимова вернуться в партию, – но мышление зиновьевцев было коллективным. Не только свои взгляды, но даже обороты речи Тарасов заимствовал у своих старых ленинградских друзей. Он говорил на первом допросе: «У всех нас (у одних в большей, у других в меньшей степени) проявлялись такие настроения, что партия в деревенском вопросе проводит линию оппозиции, что построение социализма в одной стране невозможно, правда с течением времени этот вопрос возникал все реже, что коллективизация сельского хозяйства нужна, но методы ее проведения никуда не годятся, темпы высоки, что влечет не укрепление, а разгром сельского хозяйства. Немало в нашей среде было слухов и разговоров о разногласиях с ЦК, в связи с этим ставился вопрос о неизбежном изменении в руководстве» – и т.