Камень, выпущенный, вероятно, с вала из катапульты илиметательной машины, грохнул по щиту с такой силой, что чуть не повалил еговместе с укрытым за ним Рейневаном и остальной командой. К счастью, с ними былСамсон. Гигант покачнулся от удара, но на ногах устоял, а подпору щита неотпустил. К счастью, потому что со стен непрерывно сыпался град снарядов. Наглазах Рейневана стрелок, выглянувший из-под соседнего осадного щита, получилпрямо в лоб, снаряд развалил ему череп на куски.

Из-под Чешских ворот раздавался дикий крик. Сиротам удалосьтам приставить лестницы, и теперь они взбирались по ним, выбиваемые огнемсверху. На них лили смолу и кипяток, сваливали камни и утыканные гвоздямибревна. Не лучше дело шло и у роты Йиры из Жечицы, атакующей участок междуЗелеными воротами и Банным проходом, — они уже дважды приставляли лестницы идважды их отталкивали.

Таулер и Самсон снова продвинули щит вперед. Жехорс ругался,надрываясь над заевшим воротком арбалета. Шарлей и Бисклаврет, набив гаковницы,выставили стволы из-за заслонов и дали огня, в тот же момент выстрелила из-засоседнего щита установленная на возке двенадцатифунтовая пушка. Все затянулдым, а Рейневан на мгновение полностью оглох. Не слышал ничего, ни гула, никриков, ни богохульственной ругани, ни воя раненых. Прежде чем не получилрукояткой арапника по руке, не слышал даже гейтмана Яна Краловца, которыйподъехал на коне, демонстрируя гордое пренебрежение к свистящим вокруг негострелам.

— ... рва! — дошло наконец до Рейневана. — Не слышишь, чуматвою мать! Тебе запретили идти на штурм! Мы запретили тебе играть в войну. Тынужен для другого! Прочь отсюда, в тыл! Все в тыл! Мы отступаем!

Воины Колды не могли у стен слышать приказ Краловца, да он ине был им нужен. Бросив лестницы, они отступали. Часть отступала в порядке,строем, прячась за щитами и тревожа защитников плотным огнем из арбалетов.Часть, однако, просто бежала, удирала в панике, только бы подальше от стен исыплющейся с них смерти. Из-под Зеленых Ворот, Рейневан это видел, отступали кЗаречью и Нойленду сироты Йиры из Жечицы. Защитники на стенах торжествующеорали, размахивали оружием, махали знаменами, не обращали внимания назажигательные снаряды, пули, болты и секанцы из хуфниц, которыми их все ещеснизу поражали штурмующие. С башни над воротами подняли бело-синее знамя Путыиз Частоловиц и огромное распятие для процессий, люди орали, пели.Торжествовали. Хоть четверть города горела, торжествовали.

Бисклаврет зацепил крюк за край щита, прицелился, приткнулфитиль к запальному отверстию. Гаковница выстрелила с грохотом.

— Вот если бы, — проворчал из дыма Бисклаврет, — если б воттак да господину Путе прямо в задницу! Веди мой снаряд, Матерь Божья!

— Отступаем. — Шарлей отер лицо, размазал сажу. — Отступаем,парни. Конец игре.

Клодзк отразил атаку.

— Иииииииииисцуууусе! — орал благим матом лежащий на помостегурдиции[229] Парсифаль Рахенау. — Иииииисуууске Хриииистееее!

— Прекрати, — шикнул склонившийся над ним Генрик Барут попрозвищу Скворушка. — Держись же! Не будь бабой!

— Баба... — зарыдал Парсифаль. — Я уже баба! Хриииистееее!Мне оторвало... Мне там всееееееее оторвало! Боже, Боже...

Скворушка наклонился, почти коснувшись носом кровоточащейягодицы друга, профессионально осмотрел рану.

— Ничего тебе не оторвало, — решительно заявил он. — Все чтонадо на месте. Просто пуля в заднице застряла. Совсем неглубоко. Видно,издалека выстрелили, силы не было уже...

Парсифаль завыл, заохал и разрыдался. От боли, от стыда, отстраха и от облегчения. Глазами души он уже видел, четко и в деталях, воистинуинфернальную и поднимающую волосы дыбом сцену: вот он, лично он, разговаривающийтонким фальцетом, превращенный в каплуна, словно Пьер Абеляр, сидит и пишетглупые трактаты и письма Офке фон Барут, а Офка тем временем кувыркается впостели с другим, полноценным мужчиной, у которого есть все, что надо, насоответствующем месте. Война, с ужасом понял паренек, страшная вещь.

— Все... есть? — удостоверился он, глотая слезы. —Скворушка... Глянь-ка еще раз.

— Есть, все есть, — успокоил его Скворушка. — И уже почти некровоточит. Держись. Сюда уже бежит монах с бинтами, сейчас тебе пулю иззадницы вытащит. Вытри же слезы, люди смотрят.

Однако защитники Клодзка не смотрели. Их не интересовали нислезы, ни кровавая дыра в заднице Парсифаля фон Рахенау. Они были заняты тем,что выкрикивали на стенах победные лозунги. Господина Путу из Частоловиц иприора Фогсдорфа носили на руках.

— Как-никак, — неожиданно простонал Парсифаль, — я ношу нашее священный медальон с Богородицей... У монахов купил... Он должен был меняот вражеских пуль хранить! Так как же?

— Замолкни же, зараза.

— Он должен был меня хранить, — завыл паренек. — Почему же?Что это за...

— Заткнись, — прошипел Скворушка. — Захлопни орало, иначебеда будет.

Перо скрипело.

Свидетели дицебатур, каков Краловыч, капитанеус Орфанорум,мужественным сопротивлением защитников рассержен будучи, велел своимспециальным крикунам, стенторами именуемым, под стенами громко кричать изащитникам жуткими муками угрожать, если они города не сдадут. Ужас хотел онымкламором в них возбудить. Видючи, сколько порожнее то старание, повелел взять штукуполотна белого и на оном надпись учинить, гласящую: СДАТЬСЯ ИЛИ СМЕРТЬ и оныйзащитникам демонстраре, на том стен отрезке, коего приор Генрикус ет фратресканоници регулярес защищали, читать умеющие. Однако ж приор Генрикус, ГекторКлодский, будучи мужественного сердца, не испужался. Приказал братьям такожештуку полотна взять и на нем на презрение оным виклифистам написать: ВЕАТАVIRGO MARIA ASSISTE NOBIS[230].

— Что? — проворчал Ян Колда. — Что они там накарябали?

Бразда из Клинштейна фыркнул. Йира из Жечицы захохотал.

На полотне, повешенном на стенах орущими и лающимизащитниками, была огромными буквами намалевана надпись.

DEINE MUTTER DIE HUR[231]

Краловец долго разглядывал транспарант, долго и упорно,словно рассчитывал на то, что литеры расположатся как-то иначе. Наконецобернулся, отыскал взглядом Рейневана.

— Говоришь, Каменец? Монастырь цистерцианцев? Богатыймонастырь цистерцианцев? Так ты сказал?

— Так.

— Ну, тогда... — Краловец еще раз глянул на Клодзк, немногокак бы тоскливо. — Ну, так чего же мы ждем? Пошли.