– Это так положено, – вполголоса пояснилЕвпатьев. – Девочка не просто сказительницу водит, она ещё испытаниепроходит. Называется «искус поношением». Наставница должна с ней грубообращаться, бить, унижать, держать впроголодь. Кирилла ещё поблажку даёт.Видели – пирог только для виду надкусила. Смотрите, ещё один кинула, и тожеедва тронутый.

– Интересный обычай! – восхитился психиатр изаписал что-то в книжечку.

Блаженный вылизал языком пустую миску, сыто рыгнул.Перестала есть и Кирилла, но сделала это прилично, даже изысканно: вытерлаложку мякишем, кинула его под стол девчонке, сама сдержанно поклонилась:

– Благодарение Господу и вам, добрые люди.

– Спасибо, что откушали, – откликнулась одна изженщин, старше остальных, – Батюшка Лаврентий Иваныч, что на свете-тодеется? Поведай.

Со всей избы потянулись люди – кажется, начиналосьпредставление (этим не вполне уместным словом назвал про себя Фандоринначинающееся действо).

Эраст Петрович отошёл от стола и обвёл взглядом все тригорницы. Фольклор и этнография – это, конечно, очень интересно, но не мешалопроверить, чем занимаются остальные участники экспедиции.

Крыжова и урядника нигде не было видно. Ну, Одинцов, понятно– несёт службу, рыскает по деревне, вынюхивает. А Сократович-то куда подевался?

Алоизий Степанович, размахивая руками, доказывал что-тостаршине. Тот морщился и переступал ногами, потихоньку перемещаясь поближе кюродивому – видно, тоже хотел послушать. Но Кохановский не отставал, всё хваталдлиннобородого за рукав.

Отец Викентий шептался о чём-то в углу с двумя стариками. Очём бы это?

Дьякон Варнава прикорнул возле печки.

Неладно было с японцем.

Вокруг него сбились кучкой бабы и девки – никогда такогочуда не видали. Маса невозмутимо и важно смотрел поверх цветастых платков. Этовыражение его лица Эраст Петрович знал очень хорошо. В данной ситуации, да прираскольничьих строгостях, осложнения из-за женского пола были бы совершенно ник чему. На время забыв об этнографии, Фандорин двинулся к своему слуге, чтобысделать, ему внушение, но вмешательство не понадобилось.

Одна из девок, самая смелая, отважилась спросить:

– А вы откудова такой будете?

Только Маса к ней повернулся, только прищурил глаза, взглядкоторых почитал неотразимым, как на баб налетел один из стариков – нахохленный,сердитый:

– Пссть, дуры! Кыш! Азият это. Оне в Туркестанепроживают. В Господа-Бога не веруют, и зато архангел Гавриил их косорылиемпокарал. Станете перед им хвостом вертеть – сами такие жа будете!

Женский пол враз словно метлой смело. Раздосадованный Масапрошипел деду:

– Сам ты косорырый!

А тот лишь плюнул, да перекрестился, не стал связываться.

Опасность миновала, можно было возвращаться в «соборную».

Прерванный концерт

Кирилла сидела в той же позе, всеобщим вниманием завладелЛавруша. Очевидно, по местной иерархии блаженный считался фигурой болеепочтённой, чем сказительница, потому и вещал первым.

Смотреть на него было жутко. Юродивый ни секунды не стоял наместе: то завертится вокруг собственной оси, то начнёт к чему-то принюхиваться,то вдруг кинется к какой-нибудь из баб – та с визгом отскочит. И всё бормочетчто-то, бормочет, с каждым мгновением всё громче, всё быстрей.

Поначалу Эраст Петрович в этом речитативе почти ничего непонимал, потом понемногу начал разбирать слова.

Лавруша выкрикивал:

Хожу-хожу, ворожу-ворожу!

Туды пойду, сюды пойду,

Ищу беса, ищу беса, ищу беса!

Тут он упал на четвереньки, стал нюхать юбку у одной из баб– бедняжка так шарахнулась, что задним пришлось подхватить её на руки.

Чую Лукавого, чую вертлявого!

Нюхом чую, брюхом чую!

Идёт Сатана, глубока мошна,

Души забрать, в суму запихать!

Бойтеся, бойтеся, бойтеся!

Публику можно было не уговаривать – она и так боялась. Дажемужики стояли нахмуренные и бледные, бабы ойкали, дети и вовсе ревели навзрыд.

Камлание юрода делалось все менее членораздельным, по еголбу ручьями стекал пот. Наконец он остановился, воздел кверху свой железныйкрест и крикнул:

– Берегися, Сатана! Сыщу – Божьим огнём пожгу! Непужай, не пужай! Света конец – Христу венец, а тебе, рогатому, в глотку свинец!

Умолк. Ему поднесли квасу – он, часто дыша, стал жадно пить.

Было слышно, как доктор загудел, обращаясь к Евпатьеву:

– Эффектно. Человек он, безусловно, психическинездоровый. Полагаю, истероидная паранойя – возможно, эпилептоидногопроисхождения. Но какая интенсивность, какое воздействие на толпу! Я и тоощутил исходящие от него нервические волны. Охотно поработал бы с этимэкземпляром. Контрастный душ. Возможно, небольшой сеанс гипноза…

Никифор Андронович отодвинулся, бубнеж психиатра был емуявно неприятен. Лицо раскольничьего витязя было взволнованным.

А деревенские уже повернулись к Кирилле.

– Спой, матушка, утешь. Напужал Лавруша!

– Что спеть? – спокойно молвила странница, задираябезглазое лицо к потолку. – Про Иоасафа-царевича? Об Алексее божьемчеловеке?

Раздались голоса:

– «Похвала пустыне»!

– Нет, «Древян гроб сосновый»!

– Годите! Пускай старшина скажет!

Старшина сказал:

– Спой новое, чего раньше не певала. Глядишь, переймём,на пользу пойдёт.

Она поклонилась и сразу, безо всякого вступления, завелапесню сильным и чистым голосом, который то разворачивался в полную мощь, тостихал почти до шёпота. Тонкая сухая рука Кириллы была прижата к чёрной рясе свышитым восьмиконечным крестом, пальцы чуть подрагивали.

У окошка ткёт красна девица.

Красну пряжу ткёт, думу думает.

Рано поутру, как по воду шла,

Солетели к ней птицы-голуби.

Голубь сизая на лево плечо,

Голубь чёрная села сысправа.