– Профессионально. Ходят по всему староверческому миру,а он, как известно, простирается до Австрии и Турции, собирают подаяние.Стерженецких гусляков всюду знают, подают хорошо – они мастера сказки сказывать,песни петь. Большие деньги домой приносят. Это целая философия. Задумывалоськогда-то как наука смирения и нестяжательства, но мужик наш – куркуль. Какчервонцы зазвенели, про спасение души позабыл. Сидят тут, барыши копят. Вонкаких хором понастроили. Но богомольны, этого не отнимешь. Мир для них – ад,свой дом – рай, потому так и деревню назвали. Тут ещё вот что любопытно.Побираться ходят только старики и старухи, они и есть главные добытчики.Молодые отсюда ни ногой – запрещено. Должны дома сидеть, хозяйство вести. Покадушой не дозреют, от мирских соблазнов не укрепятся.

– Своеобразный modus vivendi, – пробормотал ЭрастПетрович, приподнимаясь в санях и глядя на деревню с все возрастающейтревогой. – Послушайте, а что это на улице пусто? Не нравится мне это. Исобак не слышно.

– Собак гусляки не держат – грех. А почему народу нет,сейчас выясним.

Лев Сократович хлестнул конька, и минуту спустя сани ужекатились меж высоких изб в два этажа: на первом – отапливаемая часть дома, такназываемый «зимник», наверху – летние комнаты.

– Эй, баба! – окликнул Крыжов женщину, семенившуюкуда-то с пыхтящим самоваром в руках. – Что у вас, все ли ладно?

– Слава Богу, – певуче ответила та, останавливаясьи с любопытством глядя на приезжих – даже рот разинула.

– А что не видно никого?

– Так воскресение, – удивилась обитательницаРая. – В соборной все, где ж ишшо?

– Ах да. В самом деле, нынче воскресенье. Тогдапонятно.

Лев Сократович обогнал женщину, тащившую самовар, и направилсани к длинной бревенчатой постройке, стоявшей в самом центре деревни.

– Что такое «соборная»? Это м-молельня? – спросилуспокоившийся Фандорин.

– Нет, общинный дом. В каждой мало-мальски приличнойдеревне такой имеется. Зимой, когда дела мало, собираются по вечерам. Чай пьют,байки травят, книги читают. Бабы рукодельничают. Эдакая мечта народника. Книги,правда, не Маркс с Бакуниным, а жития да стихиры. Ну а гусляки по воскресеньям,когда работать грех, прямо с утра собираются – баклуши бить. Это очень кстати,что все в одном месте. Потолкуем с народишком.

«Соборная» изнутри напоминала большой, вытянутый сарай,только очень чистый и богато изукрашенный. Посередине сияла бело-синим кафелемогромная голландская печь, по стенам стояли лавки, на которых были разбросанывышитые подушки. Эраст Петрович заметил, что пространство поделено на три зоны:в красном углу (он же вышняя горница) стоял настоящий городской диван, там вторжественном одиночестве сидел главный из гусляков – длиннобородый старшина.Рядом, за крашеным столом, на венских стульях, пили чай другие старики; мужикипомоложе держались средней горницы – разговаривали, играли в шашки, иные что-томастерили; бабы и девки сидели внизу за прялками и швейками, грызли орехи; детиобоего пола шастали и ползали повсюду, не разбирая, где чья территория. Всеготут было, наверное, человек шестьдесят-семьдесят, то есть вся деревня.

На вошедших гурьбой чужаков сначала уставились насторожённо,но Евпатьева здесь явно знали и уважали. Старшина кинулся встречатьпромышленника, даже облобызался с ним, Подошли и остальные старики. Мужики же,как отметил Фандорин, не преминули поручкаться с Крыжовым.

– Что, спасённые души, все за Богом проживаете? –весело обратился к старикам Евпатьев.

– Твоим радением, Никифор Андроныч. Веялка, что тыприслал, хороша. Как бы ишшо одну такую? – искательно заулыбался старшина.

– Счётчиков для переписи дашь – будет тебе ишшо. Что увас слыхать, старинушки? Чем вы тут занимаетесь?

– Странников перехожих привечаем. – Старостапоказал в самый дальний угол избы, где за дощатым столом сидели какие-толюди. – Сейчас покушают, песни запоют. И вы послушайте.

Эраст Петрович поглядел в ту сторону и не поверил своимглазам. С торца, положив на столешницу драные локти, восседал денисьевскийюродивый и быстро-быстро метал в рот кашу из миски.

– Лаврушка! – ахнул урядник. – Как это онпоспел? Неужто один, лесом? И волки ему нипочём!

– Не «Лаврушка», а Лаврентий, Божий человек, –строго поправил полицейского один из стариков. – Блаженного Господьбережёт. А ещё с восхода мать Кирилла пожаловала.

– Чья мать? – не понял Фандорин. – КакогоК-Кирилла?

Старик ему не ответил, отвернулся. Спасибо, Евпатьевобъяснил.

– Да нет, это её так зовут – Кирилла. Старое русскоеимя. Слыхал я про неё. Мастерица сказки говорить и песни петь. Пойдёмте,посмотрим.

На противоположном конце стола сидела прямая, какхворостина, женщина в чёрном платке и чёрной же хламиде с широкими рукавами. Еёбледное лицо рассекала пополам чёрная повязка, закрывавшая глаза. Лицо уКириллы было не молодое и не старое – то ли сорок лет, то ли шестьдесят, непоймёшь. Она тоже ела кашу, но не так, как юродивый, а очень медленно, будтонехотя. Больше за столом никого не было, лишь вокруг стояли несколько женщин,подкладывая странникам то хлеба, то пирожок.

– Как же она одна ходит? – тихо спросил ЭрастПетрович. – Слепая-то.

– Во-первых, не слепая. – Никифор Андронович синтересом разглядывал бродячую сказительницу. – Это она зарок дала –греховным миром зрение не поганить. Есть в старообрядстве такой обет,пожизненный. Самый тяжкий из всех возможных, мало кто решается. Поглядите,какие черты! Боярыня Морозова да и только!

– А что во-вторых? – спросил поражённый Фандорин.

– А во-вторых, при ней поводырка есть, вон под столом.

На полу, в самом деле, сидела чумазая девчонка леттринадцати, пялилась на Эраста Петровича бойкими карими глазами. Её ноги влаптях были широко раскинуты, голова обмотана грязным холщевым платком. Рядомлежала большая сума и длинный посох, очевидно, принадлежавший Кирилле.

– Полкашка, не елозь! – прикрикнула на девочку странница. –На-ко вот!

И бросила на пол надкушенный пирог. Поводырка подхватила,сунула в рот и, почти не жуя, проглотила. Что за чудное имя, подумал Фандорин.От Поликсены, что ли?

– Почему ребёнка кормят объедками? – раздалсявозмущённый голос доктора Шешулина. – Что за дикость!