И сказала ей голубь сизая:

«Ввечеру, как звезды высыпят,

Выходи гулять за околицу.

Парни с девками там играются,

Будто селезни со утицами.

Ты в сторонке встань, под рябиною,

Подойдёт к тебе друг твой суженый,

У него ль глаза будто льдиночки,

Будто льдиночки да в весенний день.

Так и тают от ясна солнышка,

От тебя, мой свет, красна девица…

Дальше следовал длинный перечень наслаждений, которые сулилавлюблённым сизая голубица – вполне целомудренный, удивительно поэтичный.Аудитория, особенно женская её половина, слушала с затуманенными глазами. Лишьюродивый, отставив ковш, весь подёргивался и хищно раздувал ноздри. Ввыпученных глазах посверкивали безумные искры. Эраст Петрович усмехнулся:Божьему человеку, оказывается, тоже не чужда актёрская ревность.

Песня неторопливо текла дальше.

Сиза голубь речи окончила,

Завела свои голубь чёрная,

Голубь чёрная да печальная,

Голос жалостный, будто плачется:

«Не ходи к парням за околицу,

Повяжи ты плат, плат монашеской,

И ступай за мной во дремучий лес.

То горой пойдёшь, то пустынею,

Станешь есть полынь, траву горькую,

Запивать слезою солёною,

Укрываться вьюгой студёною,

Хоровод водить с ветром во поле…

Теперь пошло описание невзгод, которые ожидают девушку,выбравшую путь монашеского служения. Слушатели внимали напряжённо, ловя каждоеслово. Но бедному старшине покою всё не было – едва от него отстал статистик,как привязался отец Викентий, и ну давай нашёптывать что-то.

– Это уж как водится, – нетерпеливо и довольногромко сказал длиннобородый.

На него недовольно заоборачивались.

Героиня песни тем временем отложила пряжу и пошла за советомк отцу-матери. Поклонилась в пояс, заплакала, просит научить, кого ей слушать иза кем идти – за сизой голубкой или за чёрной. Отец отвечает:

Мы родили тя, мы растили тя,

Но душе твоей не родители,

А Родитель ей – Саваоф Господь,

Что велит тебе, то и выполни.

Ради тела жить – доля вольная,

Доля сладкая да короткая.

Отцветёшь цветком и осыпешься,

От красы один прах останется.

А души краса, она вечная,

Ни во что ей годы и горести.

Кто отринул плоть, не раскается,

Суждено ему царство вечное.

У матери, разумеется, иная аргументация – ей жалко дочку, даи внуков хочется. Песня была нескончаемая, но, поразительное дело, публикенисколько не надоедала.

Евпатьев наклонился к Эрасту Петровичу, прошептал:

– Это ведь притча про свободу выбора, не более и неменее. Что там ваши Кант с Шеллингом. Наша религия – самая свободная из всех,на такой рабами не вырастают.

Фандорину самому стало интересно, за какой из голубицотправится героиня, но это так и осталось тайной. На строфе: «И сказала имкрасна девица свою волюшку, слово твёрдое» песня внезапно оборвалась.

Раздался истошный вопль. Он был так душераздирающ, такстрашен, что, ещё даже не поняв, в чём дело, завизжали женщины, испуганнозакричали дети. И лишь в следующий миг все увидели – у блаженного Лаврентияначался приступ.

– Про-па-даю! Оссссподи, пропадаю!!! – вылюродивый. – А-а-а-а!!! Мочи нет!

Оттолкнув кинувшихся к нему мужиков, да с такой силой, чтодвое или трое повалились на пол, припадочный разбежался и ударился головой обугол печи.

Упал, по разбитому лбу потекла кровь, но чувств не лишился.

– Слаб! Грешен! – уже не яростно, а жалобно занылблаженный. – Не могу спасти люди Твоя! Научи, Господи! Помогайте,архангелы Гавриил и Михаил! Увы мне, беспользному!

К нему не решались подойти.

Несчастный сидел на полу, размеренно колотился и без тогоокровавленной головой о печку, в стороны летели красные брызги.

Растерялись все кроме Шешулина. Честно говоря, послушавбредовые рассуждения ученейшего Анатолия Ивановича о «биологической машине»,Эраст Петрович решил, что психиатр серьёзного к себе отношения не заслуживает,но теперь был вынужден переменить мнение.

Шешулин действовал быстро и уверенно.

Вышел вперёд, прикрикнул на баб:

– Уймитесь, кликуши! Он для вас старается.

Мужикам велел:

– Воды! Холодной!

Крепко взял Лаврентия за плечо, развернул и – шлёп!шлёп! – влепил две увесистые пощёчины. По избе прокатился вздох, и сталотихо.

Умолк и блаженный, вытаращился на решительного барина вочках.

Анатолию Ивановичу подали чугунок с водой, и доктор вылил еёсвятому человеку на голову. Быстро обвязал промытую рану на лбу носовымплатком. Потом крепко взял юродивого ладонями за виски, наклонился.

– В глаза смотреть!

Блаженный послушно задрал подбородок.

– Споко-ойно, споко-ойно … Вот та-ак, у-умничка… –Голос у доктора сделался вкрадчивым, гласные тянулись, как мёд с ложки. –И Гавриил тебе поможет, и Михаил… Архангел Анатолий уже здесь… Всех выручишь,всех спасёшь… Кричать не надо, головой биться не надо… Надо ду-умать… Сначалаподумал, потом сделал. И всё будет хорошо…

Таким манером он уговаривал больного довольно долго –наверное, минут десять.

Внушение действовало. У Лаврентия стихла дрожь в членах,руки безвольно обвисли, муть из глаз исчезла.

– Пусти, барин. Будет, – сказал он наконец тихо,осмысленно. – Поднимите меня.

Его с двух сторон, бережно, поставили на ноги.

– Спасибо тебе, – низко поклонился блаженныйШешулину и очень серьёзно сказал. – Помог ты мне. И сам не знаешь, какпомог. Теперь – знаю.

– Что именно? – удивился психиатр.

Но юродивый больше не сказал ни слова. Встряхнувшись по-собачьи,он скинул с плеч руки поддерживавших его мужиков и, ни на кого не глядя, вышелвон, только дверь хлопнула.

Бог попустил