И день продолжается.

Его зрение начинает возвращаться — смутное, нечеткое, но уженадежное. Это сигнал, что ему пора сворачиваться и уходить.

Он становится на колени, держа спину прямой, как штык, иснова кладет палку за чемоданчиком. Надевает резинку на последние банкноты,сваливает их и последние монеты на дно чемоданчика, затем укладывает тудабейсбольную перчатку и украшенную канителью картонку. Защелкивает чемоданчик ивстает, держа палку в другой руке. Теперь чемоданчик стал очень тяжелым иоттягивает ему руку металлом, насыпанным в него от чистого сердца. Слышитсягустое побрякивание — монеты перекатываются лавиной в новое положение, а затемзамирают в беззвучной неподвижности, будто руда глубоко под землей.

Он идет по Пятой авеню, покачивая чемоданчиком в левой руке,будто якорем (за долгие годы он привык к его весу и в случае необходимости могбы пройти с ним куда дальше, чем ему предстоит сегодня), держа палку в правой иизящно постукивая ею по тротуару перед собой. Палка эта волшебная — онаобеспечивает овальный карман пустого пространства перед ним на кишащем толпамитротуаре. К тому времени, когда он доходит до угла Сорок третьей, он уже видитэто пространство. Видит он и вспыхивающий сигнал “стоп!” на Сорок второй, нопродолжает идти, позволив хорошо одетому длинноволосому человеку с золотымицепочками ухватить его за плечо.

— Осторожнее, любезный, — говорит длинноволосый. — Идутмашины.

— Благодарю вас, сэр, — говорит Слепой Уилли. — Не стоитблагодарности. Счастливого Рождества. Слепой Уилли проходит мимо сторожевыхльвов Публичной библиотеки, оставляет за собой еще два квартала и сворачиваетна Шестую авеню. Никто его не останавливает, никто не маячил поблизости весьдень, наблюдая, как он собирает подаяния, для того чтобы потом пойти за ним,выжидая удобного случая выхватить чемоданчик и убежать (не то чтобы многимворам удалось бы убежать с ним — нет, только не с этим чемоданчиком). Однажды,уже давно, летом семьдесят девятого двое-трое парней, возможно черных (сказатьнаверняка он не мог, но их голоса звучали, как у черных — зрение в тот день кнему возвращалось медленно, как обычно в теплое время года, когда дни длиннее),остановили его и заговорили с ним в манере, которая ему не понравилась. Не какнынче мальчишки с их шуточками о чтении вафельницы и предположениями, каквыглядит вклейка “Плейбоя”, набранная шрифтом Брайля. Они говорили тише и дажекак-то жутковато-ласково — вопросы, сколько он собрал у святого Пата, и нерасщедрится ли он, случаем, на пожертвование какой-то Лиги поло, и не нуждаетсяли он в сопровождении до автобусной остановки, или вокзала, или куда-нибудьеще. Один, возможно, будущий сексолог, спросил, не требуется ли ему иногдамолоденькая подстилочка. “Это вас взбодрит, — сказал голос слева от него тихо,почти томно. — Да, сэр, уж в это-то дерьмо вы верите”.

Он чувствовал себя так, как, наверное, должна чувствоватьсебя мышь, когда кошка только еще мнет ее мягкими лапами, не выпуская когтей,желая узнать, что сделает мышь, и как быстро она побежит, и как будет пищать отнарастающего ужаса. Однако ужаса Слепой Уилли не испытывал. Страх — да,конечно, вы могли с полным правом сказать, что он испугался, — новсепоглощающего ужаса он не испытывал со времени своей последней недели взелени, той недели, которая началась в долине А-Шау и кончилась в Донг-Ха, тойнедели, когда вьетконговцы непрерывно оттесняли их на запад, одновременнонападая с флангов — гнали их, словно скот, между двумя изгородями, непрерывновопя с деревьев, иногда хохоча в джунглях, иногда стреляя, иногда пронзительновопя по ночам. “Человечки, которых тут нет” — как их называл Салливан. Здесьнет ничего и отдаленно похожего — даже самый слепой его день на Манхэттене нетак темен, как ночи после того, как они потеряли капитана. В этом было егопреимущество и просчет парней. Он просто повысил голос и заговорил так, какможет заговорить человек в большой комнате, обращаясь к многочисленным друзьям:“Эй! — воскликнул он, обращаясь к призрачным теням, которые медленно скользилимимо него по тротуару. — Эй, кто-нибудь не видит поблизости полицейского?По-моему, эти ребята задумали утащить меня с собой”. И все. Легче, чем отделитьдольку от очищенного апельсина: парни, взявшие его в кольцо, внезапно исчезли,как дуновение прохладного ветерка.

Если бы столь же просто он мог отделаться и от полицейскогоУилока!

"Шератон-Готэм” на углу Сороковой и Бродвея входит вчисло самых больших первоклассных отелей мира, и в огромной пещере еговестибюля под гигантской люстрой косяками взад и вперед движутся тысячи людей.Здесь они гонятся за своими удовольствиями, там выкапывают свои клады, незамечая ни рождественской музыки, льющейся из усилителей, ни гула разговоров втрех ресторанах и пяти барах, и в роскошных лифтах, скользящих вверх-вниз вшахтах-нишах, будто поршни какой-то экзотической стеклянной машины.., ни слепого,который постукивает палкой между ними, пробираясь к саркофагообразному мужскомутуалету, величиной почти со станцию подземки. Он идет, повернув наклейку начемоданчике к себе, и он настолько неприметен, насколько может быть слепой. А вэтом городе, значит, очень и очень неприметен.

«Тем не менее, — думает он, входя в кабинку, снимая куртку ивыворачивая ее, — как случилось, что за все эти годы никто не попытался менявыследить? Никто ни разу не заметил, что слепой, который входит, и зрячий,который выходит, одного телосложения, с одним и тем же чемоданчиком в руке?»

Ну, в Нью-Йорке почти никто не замечает того, что некасается его или ее прямо — по-своему они все так же слепы, как Слепой Уилли.Покидая свои кабинеты и приемные, наводняя тротуары, заполняя платформыподземки и дешевые рестораны, они производят отталкивающее и печальноевпечатление; они — точно кротовые гнезда, вывернутые плугом фермера. Оннаблюдал их слепоту снова и снова и знает, что в ней — причина его успеха..,но, конечно же, не единственная. Они ведь не все — кроты, а он бросает костиуже очень долгое время. Конечно, принимает меры предосторожности, это так —много всяких мер, но бывают моменты (вроде этого, когда он сидит тут соспущенными штанами), когда его так легко поймать, так легко ограбить, так легкоизобличить! Уилок прав насчет “Пост”, они бы в него вцепились, вздернули вышеАмана. Им никогда не понять. , они даже не хотят понимать, выслушать егосторону вопроса. Какую сторону? И почему ничего такого не случилось ни разу?

Он верит: по велению Бога. Потому что Бог добр, Бог суров,но он добр. Он не в силах заставить себя исповедаться, но Бог словно быпонимает его. Покаяние требует времени, но время ему дано. Бог сопутствовалкаждому его шагу.

В кабинке, все еще в промежутке между своими ипостасями, онзакрывает глаза и молится: сначала возносит благодарение, потом молит обуказаниях, потом снова возносит благодарение. Как всегда, он завершает молитвушепотом, слышным только ему и Богу: