Он ухмыляется в темноте на ее слова, ничего не может с собойподелать. В этом вся Шэрон.

— Оллены очень ничего, но от Дабреев скулы сводит, верно? —спрашивает она.

— Немножко есть, — соглашается он.

— Если бы вырез ее платья был чуть пониже, она могла быустроиться работать в бар, где официантки по пояс голые. Он молчит, но сноваухмыляется.

— Сегодня было хорошо, правда? — спрашивает она у него. И ввиду она имеет не их маленькую вечеринку.

— Да, замечательно.

— У тебя был хороший день? Я все не успевала спросить.

— Отличный день, Шэр.

— Я тебя люблю, Билл.

— И я тебя люблю.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Погружаясь в сон, он думает о мужчине в ярко-красном лыжномсвитере. Он переносится за грань яви, не замечая этого, и мысль плавнопереходит в сон. “Шестьдесят девятый и семидесятый были тяжелыми годами, —говорит мужчина в красном свитере. — Я был на Гамбургере с три-сто восемьдесятседьмой. Мы там потеряли много хороших ребят. — Тут он веселеет. — Но у меняесть вот что! — Из левого кармана пальто он вытаскивает седую бороду наверевочке. — И это. — Из правого кармана он достает смятый стаканчик из-под кофеи встряхивает его. Несколько монет стучат о дно, будто зубы. — Так что, каквидите, — говорит он, растворяясь, — даже самая слепая жизнь имеет своикомпенсации”.

Затем и сон растворяется, и Билл Ширмен крепко спит, пока вшесть пятнадцать следующего утра его не будят радиочасы под звуки “Маленькогобарабанщика”.

Когда кто-нибудь умирает, вспоминаешь прошлое. Вероятно,Салл знал это уже годы и годы, но в четкий постулат эта мысль сложилась в егомозгу только в день похорон Пейга.

Прошло двадцать шесть лет с тех пор, как вертолеты забралипоследний груз беженцев (некоторые фотогенично болтались на полозковых шасси) скрыши посольства США в Сайгоне и почти тридцать с тех пор, как Хьюи эвакуировалДжона Салливана, Уилли Ширмена и, может, еще с десяток других из провинцииДонг-Ха. Салл-Джон и парень из его детства, вновь магически обретенный, былигероями в то утро, когда вертолеты рухнули с неба, но ближе к концу дня они сталичем-то совсем другим. Салл помнил, как лежал на вибрирующем полу Хьюи и кричал,чтобы кто-нибудь убил его. Он помнил, что Уилли тоже кричал. “Я ослеп, — вотчто выкрикивал Уилли. — Иисусе, бля, я ослеп!"

Мало-помалу ему стало ясно — пусть кишки свисали из егоживота серыми петлями, а от яиц осталось не так уж много, — что никто несделает того, о чем он просит, а сам он не осилит. Во всяком случае, так скоро,как его устроило бы. А потому он попросил, чтобы кто-нибудь прогнал мамасан.Хоть это-то они сделать могут? Высадите ее, да просто, бля, вышвырните, а что?Она же все равно мертвая, верно? Дело в том, что она смотрит и смотрит на него,а хорошенького понемножку.

К тому времени, как они сдали его, Ширмена и полдесяткадругих — самых тяжелых — медикам на эвакопункте, который все называли Пипи-Сити(вертолетчики наверняка до смерти были рады от них отделаться — из-за всех этихвоплей), до Салла начало доходить, что никто не видит, что старенькая мамасансидит на корточках в кабине, старенькая седая мама-сан в зеленых штанах иоранжевой блузе и дурацких ярко-красных китайских туфлях — уух! Старенькоймамасан назначил свидание Мейлфант, старина мистер Шулер. Раньше в этот деньМейлфант выскочил на поляну, как и Салл, и Диффенбейкер, и Слай Слоуком, и остальные,и наплевать, что косоглазые лупили по ним из зарослей, наплевать на жуткуюнеделю минометов, и снайперов, и засад — Мейлфант рвался в герои, и Салл рвалсяв герои, и вот теперь только поглядите! Ронни Мейлфант — грязный убийца;парень, которого Салл так боялся в детстве, спас ему жизнь и ослеп, а сам Салллежит на полу вертолета, и ветер покачивает его кишки. Как твердил АртЛинклеттер, это только доказывает, до чего смешны люди.

«Кто-нибудь, убейте меня! — кричал он в тот яркий жуткийдень. — Кто-нибудь, пристрелите меня, Бога ради, дайте мне умереть!»

Но он не умер. Врачи сумели спасти одно из его изуродованныхяичек, и теперь выпадали дни, когда он более или менее радовался тому, что жив.Такое чувство у него вызывали закаты. Он любил выходить на задний двор, кудаотгонялись подержанные машины, взятые в обмен, но еще не отремонтированные, истоя там, глядел, как заходит солнце. Блядство, конечно, но все равно хорошо.

В Сан-Франциско Уилли оказался в той же палате и часто сиделс ним, пока начальство в мудрости своей не перевело старшего лейтенанта Ширменакуда-то еще. Они часами толковали о старых деньках в Харвиче и об общихзнакомых. Один раз их даже снял фотокорреспондент АП — Уилли сидит на кроватиСалла, и оба хохочут. К этому времени зрение Уилли получшало, но в полныйпорядок не пришло; Уилли признался Саллу, как боится, что оно навсегдаиспорчено. Статья при фотографии была самой идиотской, письма на них так и посыпались.Больше, чем они могли прочесть. Саллу даже пришла дикая мысль, что среди нихнайдется весточка от Кэрол, но, конечно, он ничего не получил. Была весна1970-го, и Кэрол Гербер, без сомнения, курила травку и сосала хиппи “кончайвойну!” в дни, когда ее старый школьный друг лишился яиц на другой сторонеземного шарика. Верно, Арт, люди смешны. А еще: мальчишки и девчонки способнытакое сказать!

Когда Уилли исчез, старенькая мамасан осталась. Старенькаямамасан все время была рядом. В течение семи месяцев в Ветеранском госпитале вСан-Франциско она навещала его каждый день и каждую ночь — самая постоянная егопосетительница в это нескончаемое время, когда весь мир словно провонял мочой,а сердце у него болело, как воспалившийся зуб. Иногда она являлась в муумуу,будто распорядительница в каком-нибудь занюханом луау, иногда приходила впаршивой юбочке-гольф зеленого цвета и безрукавке, полностью открывавшей еетощие плечи и руки.., но чаще всего она была одета так, как была одета в тотдень, когда Мейлфант убил ее, — зеленые штаны, оранжевая блуза, красные туфли скитайскими иероглифами на них.

В то лето он как-то развернул сан-францисскую “Кроникл” иувидел, что всю первую страницу заняла его прежняя подружка. Его прежняяподружка и ее дружки-хиппи убили в Данбери сколько-то там молодых ребят ипредставителей компании, предлагавшей им работу. Его прежняя подружка былатеперь “Красная Кэрол”. Его прежняя подружка была теперь знаменитостью. “П…аты, — сказал он, когда газета сперва сдвоилась, потом строилась, потом смяласьв призмы. — Безмозглая блядская П…а”. Он уже превратил газету в ком и хотелшвырнуть ее через всю палату, но его новая подружка, но старенькая мамасансидела на соседней кровати и смотрела на Салла своими черными глазами, и,увидев ее, Салл окончательно сломался. Когда пришла сестра, Салл не то не мог,не то не хотел объяснить ей, почему он плачет. Он знал только, что весь мирспятил, а ему нужен укол, и в конце концов сестра нашла врача, который сделалему укол, и последнее, что он видел перед тем, как провалиться, была мамасан,старенькая блядская мамасан на соседней кровати — сидит, сложив желтые руки назеленых полистироловых коленях, сидит и смотрит на него.