– Господин Хот, а в туалете тоже есть видеокамера?

– Будьте любезны пояснить, почему вы задали этот вопрос, –голос Хота прозвучал глухо, словно у него запершило в горле от сигарного дыма.

Макс слегка отодвинулся от Сони и закусил губу.

– Жаль, что мы перестали считать баллы, господин Хот. Сейчасвы явно проиграли. Если бы у меня в каюте не было видеокамеры, вы бы не знали,что я прячу тетрадь под подушкой.

– Мне доложил об этом Чан. Ну, так что за тетрадь? Чансказал, она выглядит очень старой.

– Рукопись незаконченного приключенческого романа.

– Кто автор?

– Какая вам разница? Вы же не читаете по-русски.

– Ну, если я попрошу вас, вы можете перевести для менякое-что.

– Зачем?

– Меня очень интересует автор. Джозеф Кац. Еврейскиймальчик, сирота. Первый человек, исцеленный крылатым змеем. Разумеется, у негобыли предшественники, но в двадцатом веке он первый. Его подобрала на папертиваша прабабушка Татьяна. Ребенок был обречен. Ваш прапрадед ввел ему препарат.Это случилось в тысяча девятьсот шестнадцатом году.

– До Рождества Христова или после?

Хот сделал вид, что не расслышал вопроса. Соня заметила, какдрогнули в легкой усмешке губы Макса.

– Это случилось в Москве, в военном лазарете. Скажите, врукописи есть какие-то отголоски тех событий?

– Господин Хот, я еще не дочитала. Давайте поговорим об этомпозже.

– Хорошо, я подожду, времени у нас достаточно. Как вамкажется, что двигало вашим прапрадедом, когда он вводил препарат умирающемуребенку? Он ведь делал это впервые и страшно рисковал.

– Откуда мне знать, господин Хот? Наверное, ему просто быложалко этого ребенка и он попытался его спасти.

– То есть вы считаете, что им двигали только жалость,сострадание? Но ведь профессор Свешников работал в военном госпитале, таммучилось и умирало множество людей. Почему он применил препарат именно в случаес ребенком, больным прогерией?

– Вам виднее, господин Хот. Разве вы там не присутствовали?Разве вы не имели возможности спросить об этом моего прапрадеда лично?

– Нет, Софи. В шестнадцатом году я, к сожалению, находилсядалеко от Москвы. С профессором Свешниковым мне, правда, приходилось беседоватьне раз, однако его привычка лицемерить, скрывать свои истинные мотивации мешаланам найти общий язык.

– Господин Хот, разве можно что-нибудь скрыть от вас, темболее истинные мотивации?

Они засмеялись, оба, как по команде. Хот даже в ладошизахлопал, а Макс дружески потрепал Соню по плечу.

– Видишь, Макс, я оказался прав. – Хот промокнул глазауголком бумажного платка. – Софи паинька, хорошая девочка. Макс, ты, кажется,был скаутом. Как там? Помогай старикам и детям, накорми голодного, защитислабого.

– И никогда никого не обманывай, говори только правду, –подхватил Макс, продолжая смеяться.

– Все люди братья, да здравствует мир и дружба, – Хот тихоикал от смеха, – бедный малыш погибал. Макс, у меня разрывается сердце! Как этотрогательно! Наш рыцарь, наш благородный профессор бросился спасать умирающегосироту, это был чистый душевный порыв, никакой корысти, только милосердие. И –о чудо! Ребенок ожил! А вторая история, еще более трогательная и возвышенная.Макс, почему ты не рыдаешь? Восемнадцатый год, Москва, голод, красный террор.Умирает старушка, ее маленькая внучка умоляет спасти бабушку, единственного близкогочеловека. Наш профессор не может устоять перед слезинкой ребенка, и опять – очудо! И опять никакой корысти! Милосердие, только милосердие и сострадание!Макс, какой ты черствый, какой бездушный! Ну почему ты не рыдаешь вместе сомной от умиления?

Хот всхлипывал, слезы обильно текли по рябым щекам, голосстал высоким, почти женским, иногда срывался на визг. Правая рука была прижатак груди, левая ко лбу. Соне показалось, что омерзительный запах усилился,окутал Хота облаком. Находиться с ним рядом стало невозможно. Она отошла напару шагов, закурила, посмотрела на Макса.

Сначала он тоже смеялся, но потом перестал, замер вполуулыбке, лицо его свело судорогой.

– Макс, по-моему, господину Хоту нехорошо, вы бы проверилипульс, – сказала Соня тихо, по-русски.

Он ничего не ответил, как будто не понял ее. Хот несколькораз дернулся, всхлипнул, вытер глаза и повернулся к Соне.

– Мне наплевать на мотивации, Софи. Хотите быть матерьюТерезой и честным скаутом, я не возражаю. Там, на острове, сколько угоднонесчастных умирающих сирот, беспомощных старичков и старушек. Спасайте их всвое удовольствие, совершайте подвиги милосердия каждый день. Собственно, радиэтого мы и затеяли наше рискованное предприятие.

– Спокойной ночи, – сказала Соня и пошла к лестнице.

– Минуту, Софи, – окликнул ее Хот, – вы жаловались, что увас нет сменной одежды, белья, гигиенических принадлежностей. Это, безусловно,важно, и все вам будет скоро предоставлено. Но я прошу вас подумать заранее,что вам может понадобиться для работы? Какие-то дополнительные химические ибиопрепараты, растения?

– Растения мне вряд ли понадобятся, – сказала Соня, – мненужен череп.

– Что, простите?

– Хрустальный череп, который держит в руке Альфред Плут наавтопортрете. Без него ничего не получится.

Москва, 1919

Ботинки, которые припасла няня, стали Мише малы. Летом онходил в лаптях, их сплел для него какой-то деревенский родственник горничнойМариши. К осени лапти порвались. Федор умудрился раздобыть где-то детскиетуфли, они оказались впору.

Миша целыми днями бегал и болтал без передышки. Лабораториябыла его любимым местом, чем-то вроде зоосада. Там жили «киси» и «синьки».Наглядевшись на них сквозь стеклянные стенки, он пробовал перед зеркалом также, как они, шевелить ноздрями и ушами. Особый восторг вызывал микроскоп.Михаил Владимирович иногда поднимал его и давал посмотреть в «восебный газок».Он мог смотреть часами, даже если ничего не лежало между предметными стеклами.Он взахлеб рассказывал, что видит там колобка, серого волка, ВасилисуПрекрасную, «сине мойе, заатую ыбку и стауху гупую с каытом».

Однажды, когда Таня укладывала его спать, он спросил:

– У тебя папа – дед. У Андрюши тоже папа дед. А мой гдепапа?

– На войне.