Многие дома превратились в трущобы, негодные для жилья. Но вних все равно жили, устраивали коммуны и рабочие общежития. По утрам вылезалиобитатели, в тряпье, в обносках, с неумытыми опухшими лицами, шли на фабрики,заводы, в конторы, на рабфаки.

В домах полопались трубы. Зимой воду ведрами таскали наверх,в квартиры, и лестницы превращались в ледяные горки. Канализация не работала, ибыл изобретен такой способ: на полу расстилали «Известия», присаживались, потомзаворачивали кучи в газету и свертки выбрасывали в форточку. Вообще нуждусправляли где придется, в трамвайных будках, подворотнях, прилюдно, без всякогостеснения. Военный коммунизм превратил Москву и все прочие города новой краснойРоссии в огромный нужник.

Грязь и вонь стали нормой, словно так и должно быть. Люди немылись месяцами, не стригли ногтей, чесали вшивые головы. Многие привыкли спатьне раздеваясь, не снимая обуви. Добытую снедь прятали под тряпьем своих коек,тут же ели, пили самогон, сходились, образуя подобие семей, ссорились, дрались.И так существовали, обрастая грязью, опускаясь до совершенной дикости, пока несвалит тиф, туберкулез, цинга, чекистская или бандитская пуля.

Впрочем, что-то менялось. В восемнадцатом, девятнадцатомтрупы лежали прямо на московских улицах. Их спокойно перешагивали, как бревна.Теперь уж такого не было. Вряд ли убавилось смертей, но убирать стали лучше.

– Папа, чему ты улыбаешься? – спросила Таня.

– Разве? Надо же, я и не заметил, что улыбаюсь. Простосолнца так давно не было. Ну, посмотри, небо чистое, оттенок такой мартовский,теплый, а вон облака. Помнишь, у Пушкина в дневнике – облака, как простокваша?

– Не надо, папочка, – жалобно простонала Таня, – я забыла,какая она на вкус.

– Смотри под ноги. Слякоть похожа на крем-брюле. У Тверскогобульвара в кондитерской были такие пирожные…

– Про слякоть тоже у Пушкина в дневнике?

– Нет. Это я только что придумал.

– Еще немного, и люди начнут поедать эту слякоть. Вчера вуниверситете на лекции по гистологии студент упал в голодный обморок. Сталиприводить в чувство, расстегнули шинель, а там фуфайка шевелится от вшей.

– Или вошь победит социализм, или социализм победит вошь, –усмехнулся Михаил Владимирович, – правда, не знаю, что страшней.

– Папа, это одно и то же. До переворота такой вшивости небыло даже на каторге и в окопах. В страшном сне не могла присниться вот эта,теперешняя, Москва. У нас остались хотя бы воспоминания, а Мишенька ничегодругого не видел.

Они вышли на Петровско-Разумовскую. Там было немного чище. Уповорота к Верхней Масловке несколько мужчин и женщин сгребали талый снегдворницкими лопатами. Рядом стоял красноармеец, прислонившись к фонарномустолбу, грыз семечки, лениво покрикивал:

– Давай, гражданин буржуй, шибче, шибче, неча пустойлопаткой махать, загребай как следоват!

Среди «буржуев» Таня узнала свою бывшую гимназическуюучительницу греческого языка, подошла ближе, окликнула:

– Вера Юрьевна, доброе утро.

Учительница не взглянула на нее, не подняла головы,продолжала грести снег.

– Господи, она же глухая! – вспомнила Таня. – Она ходила сослуховым аппаратом, экзамены принимала только письменные, из-за глухоты всевремя кричала. Ей должно быть за семьдесят, и ее заставляют работать.Удивительно, как она еще держится.

– Наша няня тоже держится, а ей восемьдесят четыре.

– Может, во всей Москве только эти две несгибаемые старушкии выжили? – грустно улыбнулась Таня.

В Москве, правда, почти не осталось стариков, зато появилосьмного детей. Беспризорники со всей России тянулись ближе к столице, надеясь,что там жизнь лучше, легче добыть еду, найти теплый ночлег. Они шныряли поулицам, по вокзалам, воровали умело и бесстрашно, дикими стаями врезались втолпу, хватали с лотков из корзинок торговцев, что успевали схватить, убегаливрассыпную. Девочки от семи до четырнадцати предлагали прохожим себя за хлеб,за ливерную колбасу, за самогонку, кокаин, морфий. Милостыню просили толькосамые маленькие и слабые. Это было бессмысленно. В голодном, холодном,озлобленном городе не подавал никто.

– Наверное, это и есть самое страшное, – сказала Таня, когдаони прошли мимо девочки, одиноко сидевшей на куче мокрого грязного тряпья, уафишной тумбы.

– Что именно? – спросил Михаил Владимирович.

– Вот это. Как мы прошли, ускорили шаг и смотрели мимо, натумбу, на свежие афиши. Кстати, папа, не хочешь ли ты посетить лекцию в клубеГлавнауки? «Шамбала – прообраз коммунизма», читает А. Барченко. Кажется, именноон изобрел шлем для чтения мыслей? Или вот, «Алименты толкают мужчину в объятьяпроститутки». Выступает Александра Коллонтай. В Политехническом музее диспутПролеткульта. «Механизация и электрификация поэтического производства». Ну,папа, это же значительно интересней и важней нищей девочки под тумбой.

– Перестань. Нам все равно нечего ей дать.

– Правда, нечего. Ни денег, ни куска хлеба. Сколько раз надовот так спокойно пройти мимо умирающего ребенка, чтобы стать тупым чудовищем?

– Что ты предлагаешь? Отвести ее в приемник? Ты уверена, чтоона без тебя не знает туда дорогу?

Таня ничего не ответила, насупилась, спрятала руки вкарманы.

На углу Масловки и Коленчатого переулка, у бывшей булочной,столпилась очередь. Валил пар. От него кружилась голова. Две бабы торговали изкотлов горячей кашей, накладывали в миски, в кружки, в бумажные кульки.Черпачок настоящей пшенки с топленым маслом стоил баснословно дорого.Счастливчики, у которых имелась нужная сумма, тут же, на улице, быстро, жадно поедаликашу, дочиста вылизывали миски.

– Это еще не голод, – пробормотал Михаил Владимирович. – Воткогда десять человек станут драться до смерти за одну дохлую крысу, тогда можнобудет говорить о голоде.

– Теперь ты кого цитируешь? – спросила Таня.

– Моего кремлевского пациента.

– Это входит в программу его социального эксперимента?

– Нет. Это он так шутит.

Дальше несколько минут шли молча. Сзади послышался ревмотора, резкий сигнал автомобильного рожка. Они едва успели отскочить ктротуару. Мимо проехал открытый автомобиль. В нем сидел человек в блестящейчерной коже, в белом кашне, в собольей шапке. Было видно, что он молод, румян,упитан. Следом, разбрызгивая грязь из-под колес, тяжело прогрохотал грузовик. Вкузове тряслись красноармейцы.