– Нет. Туда причалит яхта, его возьмут на борт, – объяснилЗубов.

– Его возьмут на борт, а Софи вытащат, наконец? – Гердастукнула кулаком по коленке. – Ну, что вы оба молчите? Почему не рассказали мнераньше?

– Герда, мы боимся сглазить, – сказал Данилов.

– Хорошо. Тогда я тоже буду молчать, – согласилась Герда. –Вы связались с французской полицией? Или ваши люди будут действоватьсамостоятельно?

– Нет, Герда, мы не стали связываться с полицией, – сказалЗубов.

– И правильно. Если они собираются причалить именно там,значит, у них могут быть связи в полиции.

– Ну, одно из другого вовсе не следует, однако если естьвозможность не рисковать, то лучше не рисковать, – сказал Зубов.

– В котором часу вы завтра встаете, господин Зубов?

– В шесть. Это, собственно, уже сегодня. Я должен успеть насемичасовой поезд. Самолет у меня ровно в двенадцать.

– Что вам приготовить на завтрак? – Герда упорно задавалаэтот вопрос каждый день, хотя всегда ответ был один и тот же: что угодно.

– Яйцо всмятку, ржаные гренки с маслом и крепкий кофе, –сказал Микки.

– Я спрашиваю не вас, а господина Зубова. Вы, Микки, будетезавтракать не в шесть, а в одиннадцать, о кофе речи быть не может, докторкатегорически запретил.

– Герда, простите, мы не сказали вам, мы вместе летим вПариж, – объяснил Зубов.

Они ожидали, что она презрительно хмыкнет, обиженно заявит,что ее тут никто не ценит, не уважает, самое важное она узнает в последниймомент. Но она лишь зевнула, улыбнулась и сказала:

– Да, господин Зубов, возьмите с собой этого бессонногофилина. У меня будут развязаны руки, я спокойно займусь генеральной уборкой,чтобы к возвращению Софи дом выглядел прилично. Спокойной ночи. Не сидитедолго, вам необходимо выспаться.

Она ушла, Зубов и Данилов несколько минут молчали. Они ужемного раз обсудили все детали операции. Добавить пока было нечего, оставалосьтолько ждать.

– Может, вы все-таки поспите немного, Михаил Павлович?

– Нет. Не смогу. Пока не увижу Соню, спать не буду. Выидите, вам надо быть в форме.

Зубов заметил на столе старые пожелтевшие листки. Одинлисток Данилов все это время держал в руках.

– Решили разобраться в архивах?

– Ну, в общем, да. Хочу кое-что показать Соне. Хотя бы самоеважное. Вот это письмо, например. Мой отец писал его в октябре девятнадцатого,когда добровольческая армия стояла в Орле, готова была взять Тулу. Имелисьотличные шансы дойти до Москвы. Знаете, писем сохранилось немного, что-то былорискованно хранить, что-то я просто не уберег, но это письмо особенное. Егопередал маме деникинский связной, есаул Пищик. Это был огромный риск. Но,собственно, после этого письма я начал понимать, что у меня есть отец.

– Вам было тогда года три?

– Почти два. Но я уже неплохо соображал. Мама читала мнеписьмо вслух много раз. Она сумела объяснить, что папа совсем близко, осталосьподождать чуть-чуть и война закончится, он вернется. Она и раньше это говорила,но я не верил, потому что она не верила. Однако тогда, в октябредевятнадцатого, появилась надежда. Пусть она не оправдалась, но все-такиприбавила сил маме.

– Да, а ведь мог Деникин взять Москву. Я не помню, что тампроизошло? Почему отступили?

– Махно пошел по тылам, отвлек силы. Но главное не это.Казачки генерала Мамонтова, конница восемь тысяч сабель, шла к Воронежу, к северо-западнымтылам красных. Взяли Тамбов, Елец, в конце августа заняли Воронеж. Это былблестящий поход, генералу он принес неувядаемую славу, среди большевиков посеялпанику. Но в каждом завоеванном городе у казачков прибавлялось добра. Обозырастянулись на много верст. Конница, обремененная таким солидным имуществом,воевать не может. Казачки со своими обозами развернулись и пошли домой, на Дон.Они добыли много золота из подвалов ЧК, да еще выгребли у населения все, что неуспели отнять красные. Потом долго, до сорокового года, чекисты это золото изказачков с кровью выжимали. Все были хороши, красные, белые. И те и другиеграбили, вешали, насиловали, жгли заживо. Но красные своей жестокостьюпобедили, а белые из-за своей жестокости проиграли. Ладно, хватит об этом. ДастБог еще немного сил, допишу свою книгу.

– А письмо? – спросил Зубов.

– Что? Хотите послушать? Извольте. «Любимая моя девочка.Постоянно думаю о тебе, только тобой и Мишей живу, держусь, согреваюсь. Япотерял счет времени не потому, что устал, а потому, что счет этот очень ужнесправедлив. Слишком мало мы были вместе, слишком долгой оказалась разлука. Нозато каждая минута с тобой для меня бесценна. Помнишь, январь шестнадцатого,твои именины? Вы играли в жмурки, у тебя глаза были завязаны черным шарфом, явошел, ты налетела на меня, я решился тебя обнять в первый раз. Всего одномгновение мы стояли посреди вашей гостиной. Мне казалось тогда, что надеятьсяне на что. Я уезжал на фронт на следующий день. Было глупо просить у твоегоотца твоей руки, не обсудив это прежде с тобой. Он предупредил меня, что твое„нет“ вполне может означать согласие. Помнишь, что ты мне сказала? Нет, нет, язамуж за вас не выйду ни за что. Я слишком люблю вас, а семейная жизньпошлость, скука. Ну, много ли у нас с тобой теперь этой пошлости и скуки,семейной жизни? Я бы все сейчас отдал за несколько самых обычных дней. За то,чтобы просто заснуть и проснуться с тобой рядом. Не важно где. Дрова, мерзлаякартошка, примус, пеленки. Хотя какие пеленки? Миша уже не младенец, ходит,разговаривает. Угораздило нашего сына родиться в Москве в октябре семнадцатогогода, под грохот артобстрела. Но все имеет какой-то смысл. Может быть, эта датаи этот грохот, сохранившись навсегда на дне его памяти, помогут ему, взрослому,ценить каждый день, каждый миг, прожитый в покое, в мире, рядом с теми, кто емудорог? Прости меня, моя девочка, моя любовь, мое счастье, кончается листок,меня торопят, я соскребаю со дна непроливайки последние капли чернил. Только незабывай меня, Танечка!»

Москва, 1920

Снег растаял. Стало тепло и грязно. Утром выглянуло солнце,как будто был вовсе не ноябрь, а ранняя весна. Михаил Владимирович и Таня шлипешком до Солдатенковской больницы. Михаил Владимирович там иногда оперировал,у Тани начиналась учебная практика.

Ступить на тротуар было невозможно, слякоть по щиколотку,приходилось идти по мостовым, вдоль трамвайных путей. К тому же с крышсрывались огромные сосульки и могли упасть на голову.

Михаил Владимирович шел в своей утепленной шинели, в старыхзалатанных, но еще крепких сапогах. Таня в черном демисезонном пальто, тугоперетянутом ремнем, в мягкой фетровой шляпке, надвинутой до бровей, держала егопод руку.