Роберт Джордан пододвинул к нему кружку. Смешавшись с водой,жидкость стала желтовато-молочного цвета, и он надеялся, что цыган не сделаетбольше одного глотка. Оставалось совсем мало, а одна такая кружка заменяласобой все вечерние газеты, все вечера в парижских кафе, все каштаны, которые,наверно, уже сейчас цветут, больших медлительных битюгов на внешних бульварах,книжные лавки, киоски и картинные галереи, парк Монсури, стадион Буффало иБют-Шомон, «Гаранти траст компани», остров Ситэ, издавна знакомый отель «Фойо»и возможность почитать и отдохнуть вечером, — заменяла все то, что он любил когда-тои мало-помалу забыл, все то, что возвращалось к нему, когда он потягивал этомутноватое, горькое, леденящее язык, согревающее мозг, согревающее желудок,изменяющее взгляды на жизнь колдовское зелье.

Цыган скорчил гримасу и вернул ему кружку.

— Пахнет анисом, а горько — будто желчь пьешь, — сказал он.— Уж лучше хворать, чем лечиться таким лекарством.

— Это от полыни, — сказал Роберт Джордан. — В настоящемабсенте — а это абсент — всегда есть полынь. Говорят, что от него мозги сохнут,но я не верю. Начинаешь по-другому смотреть на жизнь, вот и все. В абсент надоналивать воду медленно и по нескольку капель. А я сделал наоборот — в водуналил абсент.

— О чем это ты? — сердито спросил Пабло, чувствуя насмешку вего тоне.

— Объясняю, что это за лекарство, — ответил ему РобертДжордан и усмехнулся. — Я купил его в Мадриде. Последнюю бутылку взял, и мнехватило ее почти на три недели. — Он сделал большой глоток и почувствовал, какабсент обволакивает язык, чуть-чуть примораживая его. Потом взглянул на Пабло иопять усмехнулся.

— Как дела? — спросил он.

Пабло промолчал, и Роберт Джордан внимательно посмотрел нанезнакомых мужчин, сидевших за столом. У одного из них было широкое, плоскоелицо — плоское и темное, как серранский окорок, с приплюснутым, сломаннымносом, и от того, что изо рта у этого человека торчала под углом длиннаярусская папироса, его лицо казалось еще более плоским. Волосы у него быликоротко подстриженные, с проседью, щетина на подбородке тоже седая; вороткрестьянской черной блузы был застегнут. Когда Роберт Джордан посмотрел на него,он сидел, опустив глаза, но взгляд этих глаз был твердый, немигающий. Двоедругих были, очевидно, братья. Они очень походили друг на друга — обанебольшого роста, коренастые, темноволосые, с низко заросшими лбами,темноглазые и смуглые. У одного виднелся шрам на лбу, над левым глазом; когдаРоберт Джордан посмотрел на них, они твердо встретили его взгляд. Одному былона вид лет двадцать шесть — двадцать восемь, другому — года на два больше.

— На что это ты так смотришь? — спросил тот, у которого былшрам.

— На тебя, — сказал Роберт Джордан.

— Ну, и что ты во мне углядел?

— Ничего не углядел, — сказал Роберт Джордан. — Хочешьпапиросу?

— Не откажусь, — сказал старший брат. Он еще не бралпапирос. — Это такие же, как были у того, который взорвал поезд.

— А ты тоже там был?

— Мы все там были, — спокойно ответил он. — Все, кроместарика.

— Вот бы нам что теперь надо, — сказал Пабло. — Взорвать ещеодин поезд.

— Это можно, — сказал Роберт Джордан. — После моста.

Он видел, что жена Пабло отвернулась от огня иприслушивается к разговору. Как только он произнес слово «мост», все притихли.

— После моста, — повторил Роберт Джордан твердо и отпилабсента из кружки. Говорить так говорить, подумал он. Все равно дело идет кэтому.

— Не стану я связываться с твоим мостом, — сказал Пабло, неглядя ни на кого. — Я не стану, и мои люди тоже не станут.

Роберт Джордан промолчал. Потом взглянул на Ансельмо иподнял кружку.

— Тогда мы сделаем это вдвоем, старик, — сказал он иулыбнулся.

— Один, без этого труса, — сказал Ансельмо.

— Что ты говоришь? — спросил старика Пабло.

— Не твое дело. Это я не тебе, — ответил ему Ансельмо.

Роберт Джордан перевел глаза туда, где стояла жена Пабло. Досих пор она молчала и никак не откликалась на их разговор. Но сейчас она что-тосказала девушке, чего он не расслышал, и девушка поднялась от очага, скользнулавдоль стены, приподняла попону, закрывавшую вход в пещеру, и вышла. Ну, вотоно, подумал Роберт Джордан. Начинается. Я не хотел, чтобы это получилосьименно так, но теперь, видно, ничего не поделаешь.

— Тогда мы обойдемся без твоей помощи, — сказал РобертДжордан, обращаясь к Пабло.

— Нет, — сказал Пабло, и Роберт Джордан увидел, как лицо унего покрылось капельками пота. — Никаких мостов ты здесь взрывать не будешь!

— Вот как?

— Никаких мостов ты взрывать не будешь, — тяжело выговорилПабло.

— А ты что скажешь? — спросил Роберт Джордан жену Пабло,которая стояла у очага — безмолвная, огромная.

Она повернулась к ним и сказала:

— Я — за мост! — Отсветы огня падали на ее лицо, и онозарумянилось и потеплело, стало смуглое и красивое — такое, каким ему иследовало быть.

— Что ты говоришь? — спросил ее Пабло, и когда он повернулсяк ней, Роберт Джордан подметил его взгляд — взгляд человека, которого предали,и опять поглядел на его взмокший лоб.

— Я за мост и против тебя, — сказала жена Пабло. — Только ивсего.

— Я тоже за мост, — сказал плосколицый со сломанным носом ипогасил папиросу о стол.

— Мне до моста дела нет, — сказал один из братьев. — Я заmujer Пабло.

— И я тоже, — сказал другой брат.

— И я тоже, — сказал цыган.

Роберт Джордан наблюдал за Пабло и, наблюдая, опускал правуюруку все ниже и ниже, готовый на все, если понадобится, почти надеясь, что этопонадобится, может быть, чувствуя, что так будет проще всего и легче всего, ивместе с тем не желая портить дело, которое, казалось, пошло на лад, и зная,как быстро семья, клан, отряд ополчаются при малейшей ссоре против чужака, и всеже думая, что то, что можно сделать движением руки, будет самым простым, самымлучшим и самым здравым хирургическим решением вопроса, раз дело приняло такойоборот. Наблюдая за Пабло, он наблюдал и за женой Пабло, которая стояла уочага, и видел, что, принимая эту присягу на верность, она горделиво краснеет,как краснеют простые, сильные, здоровые люди.

— Я за Республику, — радостно сказала жена Пабло. — А мост —это для Республики. Другими делами можно заниматься после моста.