Она поджала губы.

– Конечно, не я. Но почему я должна делать хуже?

– Больно ручки белые, – сказал оннеодобрительно. – И нежные. Ты вообще ни за что не бралась. Тебя нянькиодевали и раздевали. Даже от солнца прятали.

Она молчала, смотрела, как он разламывает краюху хлеба,режет сыр, движения точные, экономные, полные сдержанной горделивой силы. Услабых мужчин суетливости больше, а у этого ни одного лишнего жеста.

– Почему не носишь меч? – спросила она ивспомнила, что уже спрашивала.

Он не стал указывать, что у нее что-то с памятью, снял спояса гуся. Она настороженно смотрела, как он умело обдирает кожу, потрошит ивообще готовит для насаживания на вертел.

– Просто не ношу, – ответил он наконец.

– Почему?

– Не люблю, – ответил он мрачно. – Мечомможно убить.

Она сказала саркастически:

– А твоей палкой?

– Тоже можно, – ответил он мирно, – но остроежелезо наносит раны. Слишком легко. А палка… только ссадины да кровоподтеки.Чтобы убить – надо постараться. И очень захотеть. А меч… убивает слишком легко.

Она возразила:

– Но и мечом можно плашмя, как дубиной!

Он покачал головой, глаза стали печальными.

– Слишком велик соблазн… не плашмя. Да и вообще меч вруке – соблазн. Нехороший.

Пока он ломал сучья и бросал в костер, она осмотрела егопосох. Как бы ни уверял в миролюбии, мол, у него не меч, а эта безобиднаяштука, в умелых руках эта оглобля куда опаснее меча. Во-первых, намногодлиннее, во-вторых, больше возможностей: можно и легким кровоподтеком украсить,можно и голову вдрызг, как глиняный горшок. А меч, увы, если рубит, то рубит.

Потому мечами, мелькнула у нее неприятная мысль, вооружаютпростых воинов. Мечом пользоваться просто, а вот чтобы таким шестом… гм… надобыть и очень сильным, чтобы убивать с одного удара, и поупражняться дольше. Онаснова украдкой смерила взглядом его плечи и спину. В этой волчовке не видномышц, он, как нарочно, их скрывает, но теперь, когда дважды расшвырялразбойников, можно догадаться, что есть, есть…

Она спросила с интересом:

– Зачем тебе столько амулетов?

– Я волхв, и я запасливый, – сообщил он.

– И все настоящие? Или есть для красоты?

Он посмотрел с недоумением:

– А что, бывают и такие?

Она кивнула с чувством полнейшего превосходства, улыбнуласьодними глазами, у нее это всегда получается просто очаровательно, пусть этотгад получит под дых.

– Некоторые, – сообщила она покровительственнымтоном, – цепляют вот так побольше просто для важности. Чтобы все видели,какие они… защищенные.

Он подумал, сдвинул плечами.

– Ну, наверное, есть смысл носить и такие, ты права. Ноу меня в самом деле настоящие. Вот этот, к примеру, предупреждает об опасности.Даже когда я сплю, стоит кому-то подойти ко мне с обнаженным ножом или мечом,сразу же будит… А просыпаюсь я очень быстро.

Она зябко повела плечами. Страшно и представить, чтонатворит, когда проснется среди ночи и решит, что вокруг враги.

– Амулетов все меньше, – сказала онагорестно. – А еще они все слабее… Почему прекратились магические дожди, осталисьтолько простые? Сколько бы людям можно было сделать добра…

Он хмыкнул, но смолчал, лишь ломал и подбрасывал в огонькороткие сухие палочки. Она помолчала, спросила тоскливо:

– Знать бы, вернется ли когда-то такое время…

– Какое?

– Чтобы снова прошли магические! А лучше, чтобы они шлитак же часто, как обычные. От магических трава оживает точно так же. Это мызнаем, что в такой воде есть магия, а народ пользовался ею всегда, как простой.

Он помолчал, буркнул:

– Когда-то пройдет снова.

– Когда?

– Лет так тысяч через десять, – ответил он скривой усмешкой. – Или через сто.

Она ахнула.

– Сто тысяч лет?

– Да.

– Почему?

– Наш год, – напомнил он равнодушнымголосом, – для богов что день. А то и минута. Дождик через каждые стотысяч лет – это все равно для них что раз в неделю для нас.

Она сердито поджала губы, глаза рассерженно сверкали вотблесках костра.

– Я тебе не верю!

– Правильно делаешь, – сказал он спокойно. –Люди всегда верят тому, чему хотят верить, а при чем тут истина? Она можетоказаться горькой, острой, неудобоваримой. Спокойнее, да и приятнее верить, чтовот будешь идти по дороге… глядь – старый медный кувшин торчит из песка! Есливытащить и попробовать оттереть от грязи, появится могучий джинн и скажет, чтоотныне он твой раб и будет выполнять все твои желания…

Она отшатнулась, смотрела на него расширенными глазами.

– Ты знаешь эту историю?

Он скривился.

– Да кто не знает… Наперебой рассказывают друг другу.Взахлеб. Помню, один при мне перестал даже пахать, выпряг вола, лег поддеревом, закинув руки за голову, и начал мечтать, что сделает, когда найдеттакой кувшин… Даже не если найдет, а когда найдет!

Она посмотрела с неуверенностью:

– А что плохого, если усталый человек помечтал чуток?

Он пожал плечами.

– Я сказал, что плохо? Нет. Просто его соседипродолжали пахать. Поняла?

Оранжевые языки плясали над толстыми прутьями, что медленнопревращаются в пурпурные угли, лицо Барвинок в багровых бликах неуловимо быстроменяется, а когда Олег подбросил новую порцию хвороста, и огонь ухватил ихжадно, словно озарилось внутренним светом.

– А кто ты? – спросил он. – Почему в лесу надереве? Ты там живешь?

– В дупле? – изумилась она.

– Ну, может быть, – предположил он, – у тебятам гнездо…

– Я лекарь, – объяснила она надменно и вздернулаголову, – шла в деревню, где все заболели.

Он кивнул.

– Все так. Но как вдруг стала лекарем? Это дело неженское. Женщины лечить не умеют. А ты вообще неженка.

– Это я неженка?

Он покрутил головой.

– Погоди-погоди. Со мной не хитри. Или молчи, или рекиправду.

Она посмотрела испуганно.

– Почему?

– Я вижу, – пояснил он с самодовольством, –когда человек врет. У него такое лицо…

– Какое?

Он усмехнулся.