сестра была бабушкой Мессалины. Дата рождения Клавдия, 1 августа, должна была вызывать неоднозначные чувства у его матери Антонии. Двадцатью годами раньше в тот же день ее дядя Август захватил египетскую столицу Александрию, восстановив контроль над империей, но также доведя своих последних соперников – ее отца Марка Антония и Клеопатру, женщину, ради которой он оставил ее мать, – до самоубийства.

Отец Клавдия Друз Старший подавал большие надежды. К моменту рождения Клавдия Друз утвердился в роли военного героя с чередой успешных северных кампаний за плечами и репутацией храбреца. Что, возможно, еще важнее, Друз, в отличие от своего старшего брата, будущего императора Тиберия, обладал непринужденностью манер, и это придавало романтического шарма сообщениям о его победах[28].

В 10 г. до н. э. Друза послали обратно на северо-западный фронт. Этот регион оставался одним из самых нестабильных в империи, и в начале сезона летних походов Друз выступил из Галлии через Рейн, чтобы встретиться с полчищами германских варваров. Антония на сносях осталась в Галлии, в столице провинции Лугдунуме (современный Лион), и там родился Клавдий{99}. Друз успешно завершил летний поход 10 г. до н. э., и осенью семья вместе с новорожденным Клавдием вернулась в Рим, где Друз был избран консулом.

Следующий год был не столь благополучным. С самого начала, если верить Диону, писавшему триста лет спустя, предзнаменования были дурными; на Рим обрушились жестокие грозы, и молния попала в капитолийский храм Юпитера. Но каковы бы ни были предзнаменования, Друз планировал до конца года достичь Эльбы и зайти на северо-восток Европы так далеко, как не заходил еще ни один римлянин. Он добрался до берегов этой реки, а затем, как ни странно, вместо того, чтобы попытаться ее пересечь, развернул войска назад к Рейну.

И снова античные наблюдатели заметили недобрые знамения. Рассказывали, что на берегах Эльбы Друзу явился призрак варварской женщины «необычайно высокого роста», которая сказала на латинском языке: «Куда же стремишься ты, ненасытный Друз? Не видать тебе всех этих земель. Уходи, ибо грядет конец и дел твоих, и жизни»{100}. Действительно ли Друз верил, что ему явился дух, или Эльбу просто оказалось труднее форсировать, чем казалось издали, сказать трудно. Так или иначе, он решил оставить эти темные леса на ее северо-восточном берегу в покое.

Это решение не довело его до добра. На обратной дороге в летний армейский лагерь Друз упал вместе с лошадью и получил серьезную травму – одна его нога оказалась раздавлена под тяжестью лошади. Он сумел добраться до лагеря, но через месяц умер{101}. Как и Мессалина, Клавдий остался без отца.

Смерть Друза вызвала всеобщее горе. Его тело встретили с почестями; по пути в Рим его по очереди сопровождали самые знатные граждане, затем его кремировали на Марсовом поле, а прах погребли в странном и грандиозном Мавзолее Августа. Крепость, в которой он умер, солдаты называли «прóклятым лагерем»; армия воздвигла ему кенотаф[29] на берегу Рейна, где ежегодно в память о нем устраивали соревнования в беге в полном вооружении. Города Галлии поклялись ежегодно совершать в его честь жертвоприношения; сенат воздвиг на Аппиевой дороге арку, украшенную военными трофеями, и присвоил Друзу и его потомкам почетное имя Германик.

Друз оказался тем самым идеальным политиком – блестящим и многообещающим лидером, умершим раньше, чем он успел дискредитировать себя как правитель, – чье наследие надолго оставит в истории темный след.

Трое детей – Клавдий, его шестилетний брат, известный теперь под почетным отцовским именем Германик, и четырех– или пятилетняя Ливилла (будущая жена Друза, сына Тиберия, и предполагаемая любовница Сеяна) – остались на руках у матери.

Несмотря на уговоры Августа, Антония больше не выйдет замуж. Современники усматривают в этом возвышенный романтический жест, поступок женщины, вечно скорбящей об утрате возлюбленного[30]. Но, возможно, Антонию устраивал статус вдовы и относительная свобода, которую он ей предоставлял. Старое римское понятие univira – «однолюбка» – все еще сохраняло привлекательность, а как вдова народного героя Друза, опекающая его детей и его наследие, Антония знала, что у нее никогда не будет недостатка в общественном престиже или влиянии при дворе.

Не было и финансовых стимулов для повторного брака. Антония самостоятельно владела обширными и изобильными угодьями, простиравшимися в Италии, Греции и Египте, купленными, вероятно, на средства, выделенные ей Августом из конфискованного имущества ее отца Марка Антония. Сохранились обрывки папирусов с записями о ее владениях в Египте: плодородные пшеничные поля, пастбища для выпаса стад овец и коз и пальмовые рощи, вероятно, для выращивания сладких крупных фиников или для производства плетеных ротанговых корзин{102}. По новым законам Августа, нацеленным на рост рождаемости, с которой после столетия гражданской войны все еще были проблемы, рождение третьего ребенка, Клавдия, освобождало Антонию от tutela mulierum – юридической и экономической опеки, обычно осуществляемой над женщиной, что давало ей официальный контроль над ее собственными делами.

Вместо того чтобы думать о втором муже, овдовевшая Антония занялась своим домом. Она собирала под его крышей философов, поэтов и примечательный круг чужеземной знати – среди них были Антиох IV Коммагенский, Тигран V Армянский, Ирод Агриппа Иудейский и Птолемей Мавританский, – всех их отправляли в Рим на воспитание под ее покровительством[31]. Здесь Антония до какой-то степени воссоздавала условия своего собственного детства: ее самоотверженная мать Октавия старательно воспитывала троих детей своего бывшего мужа Марка Антония от Клеопатры (Птолемея Филадельфа и близнецов, Александра Гелиоса и Клеопатру Селену) вместе с собственными.

Пестрое и космополитическое семейство Антонии перемещалось между лабиринтом взаимосвязанных построек, которую представлял собой дворец Августа, и большой виллой близ Бай, на берегу Неаполитанского залива, ныне известной как Ченто Камерелле – дом из ста комнат. Сады, сбегавшие со скалы вниз к морю, были украшены извитыми колоннадами и декоративными рыбными прудами, где обитали мурены – модный садовый аксессуар у богачей Рима{103}. Говорили, что Антония украсила свою любимую мурену серьгами{104}.

Притом что Антония нянчилась со своими муренами, о Клавдии она не особенно заботилась. Первый сигнал, что что-то не так, поступил в год совершеннолетия Клавдия, в 5 или 6 г. н. э. Вступление римского мальчика в пору возмужания было ознаменовано сменой одежды: в 15‒16 лет он снимал детскую toga praetexta[32] с цветной каемкой и менял ее на простую белую toga virilis, «тогу мужественности»{105}. Это событие было поводом для праздника. После смены тоги совершались жертвоприношения, и novus togatus («нового тогоносца») в сопровождении отца и процессии гостей выводили к собравшимся на Форуме. Для мальчиков из дома Цезаря это событие приняло форму длинной и пышной череды публичных церемоний, предназначенных для того, чтобы познакомить народ с его будущими лидерами. Публике раздавали дары в виде продуктов и денег, на улицах устраивали пиры, в то время как новый тогоносец – часто его вел сам Август – шел через Форум вверх по Капитолию к храму Юпитера и дальше к своему блестящему общественному будущему лидера.

Опыт Клавдия, однако, был совсем иным. Его совершеннолетие отмечалось без обычной помпы – без публичных празднеств, без процессии, без пиров, без напутственного слова от Августа, без гордой демонстрации молодого принца его будущим подданным. Вместо этого его доставили на Капитолий совершить необходимые жертвоприношения в закрытых носилках под покровом ночи. Все выглядело так, словно Клавдия скрывают от публики{106}.

Причина изоляции Клавдия заключалась, по-видимому, в загадочном сочетании физических и психических отклонений, которые мучили юношу. Светоний утверждает, что Клавдий «в течение всего детства и юности страдал долгими и затяжными болезнями» и что со временем от постоянного нездоровья «ослабел умом и телом»{107}. Говорили, что у него тряслась голова, порой подгибались колени, правая нога слегка волочилась, запястья были слабые, а руки дрожали. Его речь иногда была нечеткой, и он заикался. Смех Клавдия был неконтролируемым и «неприятным», а его приступы гнева – во время которых у него текло из носа и слюна пенилась в углах рта – были еще отвратительнее{108}.

Попытки историков соотнести набор симптомов Клавдия с современными диагностическими