полезный способ обоснования действий, кажущихся противоречивыми, и удовлетворительную структуру для биографий, которая хорошо вписывалась в классическую концепцию человеческой истории как по сути дегенеративной. Но, пусть это и был литературный троп, в случае Тиберия он, вероятно, весьма близок к истине.

Мессалина родилась как раз в поворотный момент. В 19 г. н. э. Германик – брат Клавдия, будущего мужа Мессалины, а также чрезвычайно популярный приемный сын и предполагаемый наследник Тиберия – умер при загадочных обстоятельствах, находясь по государственным делам в Сирии{66}. Его вдова Агриппина Старшая подозревала убийство, утверждая, что эта болезнь была слишком ужасной и тяжелой, чтобы иметь естественное происхождение. Говорили об отравлении и даже колдовстве, шептались, что в стенах и под полом его комнаты обнаружились части человеческих тел, угольки и свинцовые таблички с проклятиями в адрес Германика. Очевидным подозреваемым был Тиберий, и суд общественного мнения, по-видимому, практически обвинил его в этом преступлении{67}. Затем в сентябре 23 г. н. э. после непродолжительной, внезапной и необъяснимой болезни скончался единственный сын Тиберия Друз. Подозрения тогда не высказывались, но позже стали утверждать, что и это было убийство{68}.

Тацит описывает это как переломный момент в правлении. Его анализ, пусть он и грешит упрощением, вероятно, нельзя сбрасывать со счетов. В годы после смерти Друза Тиберий, по-видимому, все больше замыкался в себе и приобретал черты параноика; он все реже посещал заседания сената и все охотнее шел на судебные преследования на основании скудных улик, за туманные преступления. Больше всего боялись обвинений, связанных c законом о величии – maiestas, что чаще всего, хотя и неточно переводят как «закон об измене». Этот набор законов карал действия, которые, как считалось, дискредитировали «величие» или «власть» государства. В эпоху республики, когда слово «государство» подразумевало сенат и римский народ, правонарушения, преследуемые по закону об оскорблении величия – lex maiestatis, обычно были самыми серьезными военными преступлениями: восстание во главе армии против государства, помощь врагу, сдача крепости. Теперь, когда под «государством» все чаще имелся в виду император, закон был открыт для толкований. Все, что могло рассматриваться как умаляющее достоинство дома Цезарей, теоретически наказывалось изгнанием или смертью.

К 26 г. н. э. желание бегства, которое тремя десятилетиями ранее привело Тиберия на Родос, охватило его снова. На этот раз он выбрал Капри: гористый, сложенный вулканическими породами остров, вздымавшийся из моря в восьми километрах от побережья Неаполитанского залива. Тиберий унаследовал там имение – виллу на вершине горы, когда-то принадлежавшую Юлию Цезарю, – и теперь вознамерился пользоваться им. Оттуда открывались прекрасные виды, но Тацит выражает убеждение, что «больше всего ему понравилась уединенность этого острова, ибо море вокруг него лишено гаваней ‹…› так что никто не мог пристать к нему без ведома стражи»{69}.

Чем бы Тиберия ни привлекал Капри, в Рим он больше не вернется. Именно это нагадали астрологи вскоре после того, как он отбыл из города в 26 г. н. э. (под предлогом освящения храмов Юпитера в Капуе и Августа в Ноле), и это было всеми истолковано как знак его близкой смерти{70}. Идея, что римлянин добровольно станет жить вдали от своего родного города в течение какого-то времени, была непостижима. Тиберий проживет так все последние одиннадцать лет своей жизни и правления; хотя порой он будет подъезжать почти вплотную к римским стенам, он никогда больше не пересечет померий (pomerium), священную границу, официально обозначавшую пределы города.

Отшельничество, как выяснилось, не смягчило его сердца. Когда Тиберий удалился из города, его отношения с сенатом пришли в упадок. Сенат всегда находил, что истинные намерения Тиберия трудно разгадать, а теперь эта задача стала вовсе невозможной. Император посылал длинные письма, которые зачитывали в курии (curia), и сенаторы часами пытались распутать возможные двойные смыслы выбранных им слов. Тиберий, со своей стороны, все больше и больше уверялся в том, что сенат недоволен и раздражен его руководством – и что они хотят его смерти.

В этой атмосфере взаимной подозрительности один человек чувствовал себя прекрасно. Луций Элий Сеян не был родственником императора, не был даже сенатором, однако числился префектом (командиром) преторианской гвардии. Бывшая чем-то вроде разросшейся личной охраны императора, гвардия составляла теперь около десятка тысяч человек, и, что важно, это были единственные военные когорты, которым официально разрешалось размещаться в самом Риме. Преторианцы присягали непосредственно императору, а император, в свою очередь, опирался на их поддержку – полтора десятилетия спустя убийство Калигулы и воцарение Клавдия с Мессалиной покажут, насколько существенна была эта опора. Тиберий безоговорочно доверял Сеяну и, все больше удаляясь от своих общественных обязанностей, он обнаружил, что префект претория неизменно был готов подменить его.

Теперь, когда император был надежно изолирован на Капри, Сеян получил свободу действий в роли серого кардинала. Поскольку императорская почта находилась под охраной преторианцев, а ухо императора было монополизировано префектом, сенаторы знали, что Сеян контролирует и потоки информации, и поступающие императору советы – и действовали соответственно. Сенат проголосовал за освящение алтарей, украшенных статуями Тиберия и Сеяна, в честь Милосердия и Дружбы{71}. Встречи с Сеяном были на вес золота; сенаторы следовали за ним из Рима в Кампанию и обратно, толпясь в переднем дворе его дома, отчаянно пытаясь снискать благосклонность и покровительство рабов, охранявших его дверь. Как-то под Новый год ложе в его атриуме развалилось под тяжестью усевшихся на него посетителей{72}. Ситуация была такова, пишет Дион, что казалось, будто это Сеян император Рима, а Тиберий, удалившийся на Капри, всего лишь владыка острова{73}. Эти опасения из-за коварных советников, не относящихся к числу сенаторов, при Клавдии вернутся вдвойне – хотя на этот раз тревоги будут связаны с влиянием императорских вольноотпущенников и его жен. Поднимающуюся волну преследований по закону о maiestas приписывали консолидации власти Сеяна. Некий Сабин, арестованный и казненный по обвинению в измене в начале 28 г. н. э., когда его волокли на казнь, непрерывно кричал, что «так освящается наступающий год, такие жертвы приносятся Сеяну»{74}.

В императорской семье тоже назревал кризис. О расколе давно ходили слухи, и теперь они драматически подтвердились. В 29 г. н. э. умная, популярная и амбициозная вдова Германика Агриппина Старшая со своим старшим сыном Нероном Цезарем были объявлены врагами народа и изгнаны. На следующий год то же самое произошло с ее вторым сыном Друзом Цезарем. К 33 г. н. э. всех троих уже не было в живых{75}. Об этих смертях Мессалина должна была знать. Семьи были тесно связаны: Германик был ее родственником как по материнской, так и по отцовской линии, а дочь Агриппины, носившая то же имя, только что была выдана замуж за дядю Мессалины, Домиция Агенобарба. Немало влиятельных аристократов уже пало из-за дружбы с Агриппиной и ее семьей, в их числе прославленный военачальник Гай Силий и его жена Сосия Галла{76}. Ложно обвиненный в подстрекательстве к мятежу и вымогательстве, Гай Силий покончил с собой, а Сосия Галла была выслана – оставшийся у них сын-подросток был тем самым Силием, который в 48 г. н. э. будет низвергнут в качестве «мужа» Мессалины{77}. И снова в семейном расколе источники винят Сеяна.

Теперь, удобно устроившись в самом сердце власти, родившийся простым всадником Сеян, как утверждают источники, устремился ни много ни мало к самому принципату. В начале 31 г. н. э. казалось, что он может его добиться; 1 января он принял консульство, с Тиберием в качестве своего коллеги, и, как утверждает Светоний, император намекнул, что речь может идти о браке с Ливиллой, вдовой сына Тиберия – Друза{78}. Если бы этот год пошел по плану, Сеян стал бы и сенатором, и членом императорской семьи, и тем самым потенциальным преемником Тиберия. Но вышло так, что Сеян не дожил до 32 г. н. э.

Не вполне ясно, что именно ускорило падение Сеяна – часть сочинения Тацита, описывающая события 31 г. н. э., утрачена, и ни одно объяснение из других источников не выглядит полностью убедительным. Согласно