Почему же все прочие народы приписывают себе сказочноепроисхождение? Древние французские летописцы, не такие уж, впрочем, древние,производят французов от некоего Франка, сына Гектора[41]; римляне утверждают,что происходят от какого-то фригийца [42], невзирая на то, что в их языке нетни единого слова, которое имело бы хоть какое-нибудь отношение к фригийскомунаречию; в Египте десять тысяч лет обитали боги, а в Скифии – бесы, породившиегуннов. До Фукидида [43] я не нахожу ничего, кроме романов, которые напоминают«Амадисов» [44], только гораздо менее увлекательны. Всюду привидения,прорицания, чудеса, волхвования, превращения, истолкованные сны, которые решаютучасть как величайших империй, так и мельчайших племен: тут говорящие звери,там звери обожествленные, боги, преображенные в людей, и люди, преображенные вбогов. Если уж нам так нужны басни, пусть они будут, по крайней мере, символамиистины! Я люблю басни философские, смеюсь над ребяческими и ненавижупридуманные обманщиками».

Однажды ему попалась в руки история императораЮстиниана[45]. Там было сказано, что константинопольские апедевты [46] издалина очень дурном греческом языке эдикт, направленный против величайшегополководца того века [47], ссылаясь на то, что герой этот произнес как-то впылу разговора такие слова: «Истина сияет собственным светом, и не подобаетпросвещать умы пламенем костров». Апедевты утверждали, что это положениееретическое, отдающее ересью, и что единственно правоверной, всеобъемлющей игреческой является обратная аксиома: «Только пламенем костров просвещаются умы,ибо истина не способна сиять собственным светом». Подобным же образом осудилилиностолы [48] и другие речи полководца и издали эдикт.

– Как! – воскликнул Простодушный. – И такие-то вот людииздают эдикты?

– Это не эдикты, – возразил Гордон, – это контрэдикты, надкоторыми в Константинополе издевались все, и в первую голову император; это былмудрый государь, который сумел поставить апедевтов-линостолоз в такоеположение, что они имели право творить только добро. Он знал, что эти господа иеще кое-кто из пастофоров[49] истощали терпение предшествовавших императоровконтрэдиктами по более важным вопросам.

– Он правильно сделал, – сказал Простодушный. – Надо,поддерживая пастофоров, сдерживать их.

Он записал еще много других своих мыслей, и они привели вужас старого Гордона.

«Как! – думал он, – я потратил пятьдесят лет на своеобразование, но боюсь, что этот полудикий мальчик далеко превосходит меня своимприрожденным здравым смыслом. Страшно подумать, но, кажется, я укреплял толькопредрассудки, а он внемлет одному лишь голосу природы».

У Гордона были кое-какие критические сочинения,периодические брошюры, в которых люди, неспособные произвести что-либо свое,поносят чужие произведения, в которых всякие Визе хулят Расинов[50], а Фэйди –Фенелонов [51]. Простодушный бегло прочитал их.

– Они подобны тем мошкам, – сказал он, – что откладываютяйца в заднем проходе самых резвых скакунов; однако кони не становятся от этогоменее резвы.

Оба философа удостоили лишь мимолетным взглядом этилитературные испражнения.

Вслед за тем они вместе прочитали начальный учебникастрономии. Простодушный вычертил небесные полушария; его восхищало этовеличавое зрелище.

– Как печально, – говорил он, – что я приступил к изучениюнеба как раз в то время, когда у меня отняли право глядеть на него! Юпитер иСатурн катятся по необозримым просторам, миллионы солнц озаряют миллионы миров,а в том уголке земли, куда я заброшен, есть существа, лишающие меня, зрячее имыслящее существо, и всех этих миров, которые я мог бы охватить взором, и дажетого мира, где, по промыслу божию, я родился! Свет, созданный на потребу всейвселенной, мне не светит. Его не таили от меня под северным небосклоном, где япровел детство и юность. Не будь здесь вас, мой дорогой Гордон, я впал бы вничтожество.

Юноша Простодушный был похож на одно из тех выросших набесплодной земле могучих деревьев, чьи корни и ветви быстро развиваются, стоитих пересадить на благоприятную почву. Как ни удивительно, такой почвой для негооказалась тюрьма.