class="p1">Где-то на задворках своей империи интеллекторов моторола таил мыслишку о том, что будет именно Миоах и именно со своим этим изобретением; где-то самым краешком главного сознания он даже разработал массив алгоритмов, позволяющих либо выйти из такой беды с честью, либо беду к вящей славе своей использовать. Вот только времени не хватило у моторолы рассчитывать алгоритмы всерьез – не до сотого хода, конечно, но хотя бы не в нулевом приближении; не успел он также выбрать самый надежный, самый верный из ходов – до самого последнего мига он так и не решил, как ему поступать. А когда самый последний миг настал, когда моторола сказал себе, самого себя убеждая, что надо спасать Кублаха, ибо обещано, пусть даже для этого придется пойти на грубость и простецтво; когда Кублах уже застыл в проеме калитки, не решаясь шагнуть наружу, выискивая опасность, – тогда декстролитовое покрытие чуть дрогнуло и разверзлось. Оттуда с шумом вырвалось пламя и мгновенно поело все так талантливо сделанные ловушки – один только костер обошло, из садизма. Костер, видя вокруг огонь и не в силах зажечься сам, застучал поленьями от досады, и только тогда милосердный огнь лизнул его походя; костер занялся и радостно загудел.

Кублах, остолбенелый, несколько минут таращился на костер. Он понимал, что это избавление, понимал, что видит исполнение обещания моторолы, но, обученный всяким таким приемам, чувствовал, что главная опасность еще не ушла, да он и без приемов бы понял – оцепеняющий страх лучше всякого локатора говорил, кричал, вопил, что опасность – вот она, там, из того дома напротив, а огонь – пустяк… и Кублах внимательно осмотрел указанный дом. Он быстро нашел окно, зеркально отражающее тревожные колера стопарижского неба, в виде горячей болевой точки нашел Миоаха, лихорадочно что-то сплевывающего, хватающего «СХ», целящегося… И вот тут непонятно – то ли моторола помешал сниперу, то ли сам Кублах, потому что сработали они секунда в секунду. Моторола завопил что-то запрещающее дурным инфрабасовым тембром так, что костер чуть не погас, а Кублах от неожиданности сел на землю. Миоаха же отшвырнуло к стенке, и там он, бесчувственный, остался лежать часа примерно на полтора, потому что Кублах одновременно с мотороловым воплем успел сделать нечто, что называется «послать импульс». Кублаху когда-то объясняли, что это означает, но он не понял, да и забыл потом – что-то связанное с мозгами. Сам же импульс он в совершенстве научился посылать на стендовых обезьян – бедняги подолгу отходили от его тренировок, и Кублах их за это кормил запрещенными сладостями, к тому же он подозревал, что обезьяны эти живые.

Кублахов импульс, помноженный на мотороловый вопль, навеки сделал Миоаха уродом. Потеряв талант оружейника, потеряв способность и даже тягу к убийству как таковому, он стал презренным трусом и плаксой. Он приобрел привычку блуждать по ночному Парижу‐100, мешать слезы со вздохами и дурным голосом орать песни на самим же собою сложенные стихи – добавим, весьма низкого качества. Женщины, по которым он вздыхал, его не любили, мужчины ненавидели и за песни готовы были разодрать на куски, и неоднократно бывал Миоах бит. Такова, как мы знаем, вообще участь поэта, если он отказывается потворствовать низменным запросам толпы.

Вопль вместе с импульсом кончились, костер воспылал с новою силой, Кублах, сказав «ого!», поднялся на ноги, ладонью очистил от пыли свой располневший на курортных планетах зад и вновь внимательно огляделся. Чувство опасности больше о себе знать не давало. Тогда Кублах изобразил телом молодцеватость, сжал челюсти, угрожающе прищурил глаза, кинул Уолхову клич: «Я иду к тебе, Дон!» – и гордо прошагал мимо пылающей поленницы, прекрасно понимая, для кого она была заготовлена. А костер и в ус не дул, что Кублаха на нем нет. Костру было наплевать. Он пылал себе в свое удовольствие и больше ничего знать не хотел – так бы всю жизнь пылать.

Камрады, поставленные неподалеку для страховки снипера, о котором они ничего не знали, завидев на своих мемо такой кошмар, порядком струхнули, чего там говорить, – однако долгу остались верны и, как того требовал приказ, немедленно изготовились делать то, что не удалось Миоаху с его ловушками.

– Не стрелять! – закричал на них Фальцетти из ЦТД, тоже по-своему впечатленный картиной. – Следовать за ним, но ни в коем случае не стрелять!

– То-то, – сказал ему моторола.

Пальцы у Фальцетти дрожали, глаза были сощурены, а губы мерзостно искривились.

– Я его не сразу убью, – ответил он погодя. – Я сначала с ним про Дона поговорю, порасспрашиваю кое о чем, а потом убью. Но не сразу.

Дальше начинает проистекать для Кублаха привычный сюжет, суть которого сводится к тому, что Кублах стервенеет. Его (так считает сам Кублах) охватывает охотничий азарт. Он определяет направление и идет брать своего Дона. И в таком настроении ничем его, персонального детектива, не остановишь. Это всегда происходит почти внезапно, даже сразу так и не скажешь, с какого бряку. Вот он шел себе с наигранной молодцеватостью, весь в переживаниях относительно только что перенесенной смертельной опасности, к которой персональные детективы, в общем-то, не привыкши, вот он еще сам себя подогревал и подстегивал, потому что на самом деле никуда ему идти не хотелось, а хотелось отдохнуть и хорошенько поесть, но, черт его побери совсем, дело прежде всего… И всего какую-то секунду спустя никакого самоподогрева уже не требуется, уже он не Кублах, а монолит, неудержимо рвущийся к цели (это ничего, что монолиты к целям не рвутся, это метафора такая, нормальному читателю прекрасно понятная), вот он уже зверь, только что не рыкающий от ярости, сплошная уверенность в себе, сплошная и совершенно беспардонная злоба.

И он уже не идет, он уже стремглав несется по улице. Камрады следуют за ним издали, но почти не прячась – в прятках никакой необходимости нет. Немногочисленные прохожие останавливаются со странным выражением лиц и провожают Кублаха странными взглядами. Один что-то пытается сказать Кублаху и указывает рукой на камрадов – те зеленеют от досады, тем более что прохожий тотчас сматывается. Оглушенный погоней, Кублах не разбирает ни слова, но жест ему понятен. Он, не оборачиваясь, начинает чувствовать «наружку» и решает, хотя для него это и непринципиально: надо немедленно оторваться. В арондисмане много переулков, арок и проходных дворов, где-то неподалеку постепенно стареет дом, где целых три года жили его родители. Кублах отлично помнит все эти места, хотя многое, разумеется, изменилось. Он резко сворачивает в переулок Трехгостей, который во времена его юности называли переулком Трех страстей, но после одного