еще не отпускала мои пальцы. – Они все живы, я уверен. Вот вернешься в свой Ленинград – сама убедишься.

Они оба ушли уже около восьми часов. Чуткий Джонни, прощаясь, сказал:

– Когда я пришел, у тебя было скверное настроение, а сейчас, кажется, все прошло. Я рад этому. – И пригрозил шутливо: – Как-нибудь, хочешь ты этого или не хочешь, я снова нагряну к тебе. Так же неожиданно. А чтобы ты не трусила, опять – уж извини, пожалуйста, – сниму со Степана его штаны.

Сейчас уже все записано, отправляюсь спать. Через несколько часов настанет новое утро, принесет с собой новые заботы. Одна из неотложных забот – на чем писать дальше? Попросить бумагу у Линды или Клары? Пожалуй, бесполезно. Придется снова «бить челом» Вере – пусть отважится, уворует из панских закромов еще одну, а если удастся, то и две-три тетради «кассабух».

10 июня

Четверг

Растревожили, растравили сердце эти слухи о Ленинграде. Сегодня ночью видала во сне Мишу. Будто возился он, как это часто бывало, возле нашего крыльца (там, дома) со своим мотоциклом, нажимая ногой на педаль, пытался завести его.

– Ну вот, – обрадовалась я, подходя к нему, – говорят, что у вас, в Ленинграде, голод и все умерли, а ты жив!

– Голод… голод… – сказал он глухо, отворачиваясь от меня. – Все умерли. Все. И я – мертвый.

– Но ты же жив! – закричала я, пытаясь заглянуть ему в лицо. – Зачем так говоришь? Жив!

Мотоцикл вдруг бесшумно тронулся с места, поехал, повез его прочь, а в ушах все раздавалось: «Мертвый… Мертвый я… Мертвый».

Ужасный, испортивший вконец весь день сон.

В недавнем споре со Шмидтом он назвал меня «девчонкой, убереженной от голода и разрух». А что он знает обо мне, что он знает о нашей жизни в те страшные месяцы оккупации? Сейчас, возвращаясь мысленно в недавнее прошлое, я запоздало поражаюсь, как мы вообще сумели выжить в тех невыносимых условиях? Ведь в первые же часы завоеватели очистили в деревне все погреба, забрали скот. Когда после той ужасной ночи, проведенной в чужой землянке на берегу Финского залива, мы вернулись домой, глазам представилась картина полного разорения. Хлев был пуст. Исчезли бесследно наша добродушная, со звездочкой на лбу корова Зорька, лобастый и бодливый теленок Фомка, а также овцы, кролики, поросенок. Во дворе, возле кряжистого, в глубоких трещинах чурбана, на котором всегда, сколько я помню, кололи дрова, были разбросаны куриные и петушиные головы, тут же валялся топор, измазанный запекшейся кровью, с прилипшими к нему перьями.

И в доме, в комнатах, все было разграблено, испоганено. Исчезли со стен все иконы и гордость мамы – две большие картины «Песня» и «Сказка», которые отец как-то купил «по случаю» в городе. Вместо них темнели квадраты невыгоревших обоев. Из всей мебели остался лишь продавленный в одном углу диван, в дыре которого среди погнутых пружин и пыльных стружек мы, сначала Костя, а потом по традиции и я, прятали от любопытных глаз, в частности от глаз мамы и нашей тетушки Ксении, свои дневники.

Возле балконной двери пол оказался прожженным, и воздух еще был пропитан влажной гарью. Видимо, пожар заливали – от черных, обуглившихся досок расходились веерообразно уже подсохшие грязные подтеки. Повсюду валялись обрывки мятых немецких газет, каких-то сальных бумаг. Ярким пятном среди этого хламья выделялась обложка от немецкого журнала с ослепительно улыбающейся красоткой, весь наряд которой составляли лишь крохотный кукольный лифчик да прозрачные, черные чулки, натянутые на длинные ноги.

Но самый горестный вид представляли книги. Этажерка, хотя ее и не забрали, была изуродована – полки и фигурные точеные подставки выломаны, частично обгоревшие, они валялись тут же. А книги… Подпаленные огнем, а затем залитые водой, они кучей лохматились в углу, возле окна. Часть их – в основном толстые тома Жюля Верна – бесследно исчезли, – по-видимому, их просто сожгли. У некоторых оказались вырваны страницы – целые охапки страниц! Изуродованные, скомканные листки я нашла потом в груде дров возле печки. Томик «Крошка Доррит» Диккенса был раскрыт, через обе его страницы отпечатался чей-то грязный, рубчатый след.

О варвары. «Культурные» варвары.

Но я не рассказала о самом-самом первом впечатлении первого оккупационного дня… Когда мы с мамой, заранее напуганные неизбежной встречей с завоевателями, нерешительно подошли к своему дому, из-под крыльца вдруг выскочила с оглушительным, радостным лаем наша веселая, дружелюбная псина Векша. Бедная собака, наверняка получившая за свое служебное усердие от чужих, самовольно занявших охраняемый ею дом людей не один пинок, в страхе пряталась все это время под полом, а сейчас, заслышав наконец шаги своих хозяев, она ринулась нам навстречу, не помня себя от восторга, принялась лизать нам руки, лица, при этом возбужденно лаяла – рассказывала на своем собачьем языке о пережитом, жаловалась на обидчиков, искала сочувствия, уверяла в своей вечной преданности и верности.

В это время и появился первый увиденный нами вблизи немец. Высокий, тощий, в фуражке с высокой тульей, в темных очках, он вышел из дому, засунув руки в карманы и широко расставив ноги, по-хозяйски уверенно встал на крыльце. Через непроницаемые стекла очков он наблюдал за тем, как мы приближались к нему.

– Это наш дом, – звенящим от волнения голосом сказала мама и обвела рукой вокруг. – Мы хозяева… Вот вернулись.

– Дас ист унзере Хауз, – запинаясь, перевела я, вспомнив свой злосчастный «немецкий». – Майне Муттер ист Вирт дизес Хауз унд ихь бин ире Тохтер. Вир коммен цурик…[69]

В это время Векша, злобно оскалясь и рыча, вдруг бросилась на непонятного ей, чужого по всем приметам человека, в котором она безошибочно определила врага. Мне удалось перехватить ее прыжок, удержать за свалявшуюся, в пыли и в опилках, шерсть, но она упорно, не переставая рычать и скалиться, рвалась из моих рук.

Немец медленно вытащил из кармана наган, не спеша поднял его. Мне показалось, что он хочет убить маму. Отпустив Векшу, я в ужасе бросилась к ней, обхватила ее руками. Раздался выстрел. Векша с жалобным визгом покатилась по земле, ее лапы судорожно дергались, кровь окрасила белую с желтыми подпалинами шерсть на лбу и на загривке. Все эти секунды глаза собаки неотрывно смотрели на нас, своих хозяев, и было в этих, уже подернутых смертельной пленкой глазах непонимание случившегося, боль, человеческая тоска, бессловесный горький упрек… Раздался второй выстрел, и Векша, дернувшись в последний раз, затихла.

Не убирая слегка дымящийся наган, немец жестом приказал нам войти в дом. Он махнул рукой на передние, разграбленные комнаты: «Ди