– Мы имеем к вам… одним словом, я вас попрошу сюда, вотсюда, к дивану… Существует настоятельная необходимость с вами объясниться.

– Старик! – вскричал Митя в исступлении, – старик и егокровь!.. По-ни-маю!

И как подкошенный сел, словно упал, на подле стоявший стул.

– Понимаешь? Понял! Отцеубийца и изверг, кровь старика отцатвоего вопиет за тобою! – заревел внезапно, подступая к Мите, старик исправник.Он был вне себя, побагровел и весь так и трясся.

– Но это невозможно! – вскричал маленький молодой человечек.– Михаил Макарыч, Михаил Макарыч! Это не так, не так-с!.. Прошу позволить мнеодному говорить… Я никак не мог предположить от вас подобного эпизода…

– Но ведь это же бред, господа, бред! – восклицал исправник,– посмотрите на него: ночью, пьяный, с беспутной девкой и в крови отца своего…Бред! Бред!

– Я вас изо всех сил попрошу, голубчик Михаил Макарыч, насей раз удержать ваши чувства, – зашептал было скороговоркой старику товарищпрокурора, – иначе я принужден буду принять…

Но маленький следователь не дал докончить; он обратился кМите и твердо, громко и важно произнес:

– Господин отставной поручик Карамазов, я должен вамобъявить, что вы обвиняетесь в убийстве отца вашего, Федора ПавловичаКарамазова, происшедшем в эту ночь…

Он что-то и еще сказал, тоже и прокурор как будто что-товвернул, но Митя хоть и слушал, но уже не понимал их. Он диким взглядом озиралих всех…

Петр Ильич Перхотин, которого мы оставили стучащимся изовсей силы в крепкие запертые ворота дома купчихи Морозовой, кончил, разумеется,тем, что наконец достучался. Заслышав такой неистовый стук в ворота, Феня,столь напуганная часа два назад и все еще от волнения и «думы» не решавшаясялечь спать, была испугана теперь вновь почти до истерики: ей вообразилось, чтостучится опять Дмитрий Федорович (несмотря на то, что сама же видела, как онуехал), потому что стучаться так «дерзко» никто не мог, кроме его. Онабросилась к проснувшемуся дворнику, уже шедшему на стук к воротам, и стала быломолить его, чтобы не впускал. Но дворник опросил стучавшегося и, узнав, кто они что хочет он видеть Федосью Марковну по весьма важному делу, отпереть емунаконец решился. Войдя к Федосье Марковне все в ту же кухню, причем «для сумления»она упросила Петра Ильича, чтобы позволил войти и дворнику, Петр Ильич начал еерасспрашивать и вмиг попал на самое главное: то есть что Дмитрий Федорович,убегая искать Грушеньку, захватил из ступки пестик, а воротился уже безпестика, но с руками окровавленными: «И кровь еще капала, так и каплет с них,так и каплет!» – восклицала Феня, очевидно сама создавшая этот ужасный факт всвоем расстроенном воображении. Но окровавленные руки видел и сам Петр Ильич,хотя с них и не капало, и сам их помогал отмывать, да и не в том был вопрос,скоро ль они высохли, а в том, куда именно бегал с пестиком Дмитрий Федорович,то есть наверно ли к Федору Павловичу, и из чего это можно столь решительнозаключить? На этом пункте Петр Ильич настаивал обстоятельно и хотя в результатетвердо ничего не узнал, но все же вынес почти убеждение, что никуда ДмитрийФедорович и бегать не мог, как в дом родителя, и что, стало быть, тамнепременно должно было нечто произойти. «А когда он воротился, – с волнениемприбавила Феня, – и я призналась ему во всем, то стала я его расспрашивать:отчего у вас, голубчик Дмитрий Федорович, в крови обе руки», то он будто бы ейтак и ответил, что эта кровь – человеческая и что он только что сейчас человекаубил, – «так и признался, так мне во всем тут и покаялся, да вдруг и выбежалкак сумасшедший. Я села да и стала думать: куда это он теперь как сумасшедшийпобежал? Поедет в Мокрое, думаю, и убьет там барыню. Выбежала я этта егомолить, чтобы барыню не убивал, к нему на квартиру, да у Плотниковых лавкисмотрю и вижу, что он уж отъезжает и что руки уж у него не в крови» (Феня этозаметила и запомнила). Старуха, бабушка Фени, сколько могла, подтвердила всепоказания своей внучки. Расспросив еще кой о чем, Петр Ильич вышел из дома ещев большем волнении и беспокойстве, чем как вошел в него.

Казалось бы, что всего прямее и ближе было бы ему теперьотправиться в дом Федора Павловича узнать, не случилось ли там чего, а еслислучилось, то что именно, и, уже убедившись неоспоримо, тогда только идти кисправнику, как твердо уже положил Петр Ильич. Но ночь была темная, ворота уФедора Павловича крепкие, надо опять стучать, с Федором же Павловичем знаком онбыл отдаленно – и вот он достучится, ему отворят, и вдруг там ничего неслучилось, а насмешливый Федор Павлович пойдет завтра рассказывать по городуанекдот, как в полночь ломился к нему незнакомый чиновник Перхотин, чтобузнать, не убил ли его кто-нибудь. Скандал! Скандала же Петр Ильич боялся пущевсего на свете. Тем не менее чувство, увлекавшее его, было столь сильно, чтоон, злобно топнув ногой в землю и опять себя выбранив, немедленно бросился вновый путь, но уже не к Федору Павловичу, а к госпоже Хохлаковой. Если та,думал он, ответит на вопрос: она ли дала три тысячи давеча, в таком-то часу,Дмитрию Федоровичу, то в случае отрицательного ответа он тут же и пойдет кисправнику, не заходя к Федору Павловичу; в противном же случае отложит все дозавтра и воротится к себе домой. Тут, конечно, прямо представляется, что врешении молодого человека идти ночью, почти в одиннадцать часов, в дом ксовершенно незнакомой ему светской барыне, поднять ее, может быть, с постели, стем чтобы задать ей удивительный по своей обстановке вопрос, заключалось, можетбыть, гораздо еще больше шансов произвести скандал, чем идти к ФедоруПавловичу. Но так случается иногда, особенно в подобных настоящему случаях, срешениями самых точнейших и флегматических людей. Петр же Ильич, в ту минуту,был уже совсем не флегматиком! Он всю жизнь потом вспоминал, как непреоборимоебеспокойство, овладевшее им постепенно, дошло наконец в нем до муки и увлекалоего даже против воли. Разумеется, он все-таки ругал себя всю дорогу за то, чтоидет к этой даме, но «доведу, доведу до конца!» – повторял он в десятый раз,скрежеща зубами, и исполнил свое намерение – довел.

Было ровно одиннадцать часов, когда он вступил в дом госпожиХохлаковой. Впустили его во двор довольно скоро, но на вопрос: почивает ли ужебарыня или еще не ложилась – дворник не мог ответить в точности, кроме того,что в эту пору обыкновенно ложатся. «Там, наверху, доложитесь; захотят васпринять, то примут, а не захотят – не примут». Петр Ильич поднялся наверх, нотут пошло потруднее. Лакей докладывать не захотел, вызвал наконец девушку. ПетрИльич вежливо, но настоятельно попросил ее доложить барыне, что вот, дескать,пришел здешний один чиновник, Перхотин, по особому делу, и если б не важноетакое дело, то и не посмел бы прийти – «именно, именно в этих словах доложите»,– попросил он девушку. Та ушла. Он остался ждать в передней. Сама госпожаХохлакова хотя еще не започивала, но была уже в своей спальне. Была онарасстроена с самого давешнего посещения Мити и уже предчувствовала, что в ночьей не миновать обыкновенного в таких случаях с нею мигреня. Выслушав докладдевушки и удивившись, она, однако, раздражительно велела отказать, несмотря нато, что неожиданное посещение в такой час незнакомого ей «здешнего чиновника»чрезвычайно заинтересовало ее дамское любопытство. Но Петр Ильич на этот разуперся как мул: выслушав отказ, он чрезвычайно настойчиво попросил еще раздоложить и передать именно «в этих самых словах», что он «по чрезвычайноважному делу, и они, может быть, сами будут потом сожалеть, если теперь непримут его». «Я точно с горы тогда летел», – рассказывал он потом сам. Горничная,удивленно оглядев его, пошла другой раз докладывать. Госпожа Хохлакова былапоражена, подумала, расспросила, каков он с виду, и узнала, что «очень приличноодеты-с, молодые и такие вежливые». Заметим в скобках и мельком, что Петр Ильичбыл довольно-таки красивый молодой человек, и сам это знал о себе. ГоспожаХохлакова решилась выйти. Была она уже в своем домашнем шлафроке и в туфлях, нона плечи она накинула черную шаль. «Чиновника» попросили войти в гостиную, в тусамую, в которой давеча принимали Митю. Хозяйка вышла к гостю с строговопросительным видом и, не пригласив сесть, прямо начала с вопроса: «Чтоугодно?»