Что же до самой госпожи Хохлаковой, то она была простоочарована молодым человеком. «Столько уменья, столько аккуратности и в такоммолодом человеке в наше время, и все это при таких манерах и наружности. Вотговорят про современных молодых людей, что они ничего не умеют, вот вам пример»и т. д., и т. д. Так что об «ужасном происшествии» она просто даже позабыла, итолько уж ложась в постель и вдруг вновь вспомнив о том, «как близка была отсмерти», она проговорила: «Ах, это ужасно, ужасно!» Но тотчас же заснула самымкрепким и сладким сном. Я бы, впрочем, и не стал распространяться о такихмелочных и эпизодных подробностях, если б эта сейчас лишь описанная мноюэксцентрическая встреча молодого чиновника с вовсе не старою еще вдовицей непослужила впоследствии основанием всей жизненной карьеры этого точного иаккуратного молодого человека, о чем с изумлением вспоминают до сих пор в нашемгородке и о чем, может быть, и мы скажем особое словечко, когда заключим нашдлинный рассказ о братьях Карамазовых.

Исправник наш Михаил Макарович Макаров, отставной подполковник,переименованный в надворные советники, был человек вдовый и хороший. Пожаловалже к нам всего назад три года, но уже заслужил общее сочувствие тем, главное,что «умел соединить общество». Гости у него не переводились, и, казалось, безних он бы и сам прожить не мог. Непременно кто-нибудь ежедневно у него обедал,хоть два, хоть один только гость, но без гостей и за стол не садились. Бывали изваные обеды, под всякими, иногда даже неожиданными предлогами. Кушаньеподавалось хоть и не изысканное, но обильное, кулебяки готовились превосходные,а вина хоть и не блистали качеством, зато брали количеством. Во входной комнатестоял биллиард с весьма приличною обстановкой, то есть даже с изображениямискаковых английских лошадей в черных рамках по стенам, что, как известно,составляет необходимое украшение всякой биллиардной у холостого человека.Каждый вечер играли в карты, хотя бы на одном только столике. Но весьма частособиралось и все лучшее общество нашего города, с маменьками и девицами,потанцевать. Михаил Макарович хотя и вдовствовал, но жил семейно, имея при себесвою давно уже овдовевшую дочь, в свою очередь мать двух девиц, внучек МихаилуМакаровичу. Девицы были уже взрослые и окончившие свое воспитание, наружностине неприятной, веселого нрава и, хотя все знали, что за ними ничего не дадут,все-таки привлекавшие в дом дедушки нашу светскую молодежь. В делах МихаилМакарович был не совсем далек, но должность свою исполнял не хуже многихдругих. Если прямо сказать, то был он человек довольно-таки необразованный идаже беспечный в ясном понимании пределов своей административной власти. Иныхреформ современного царствования он не то что не мог вполне осмыслить, нопонимал их с некоторыми, иногда весьма заметными, ошибками и вовсе не поособенной какой-нибудь своей неспособности, а просто по беспечности своегохарактера, потому что все некогда было вникнуть. «Души я, господа, болеевоенной, чем гражданской», – выражался он сам о себе. Даже о точных основанияхкрестьянской реформы он все еще как бы не приобрел окончательного и твердогопонятия и узнавал о них, так сказать, из года в год, приумножая свои знанияпрактически и невольно, а между тем сам был помещиком. Петр Ильич с точностиюзнал, что в этот вечер он непременно у Михаила Макаровича встретит кого-нибудьиз гостей, но лишь не знал, кого именно. А между тем как раз у него сидели вэту минуту за ералашем прокурор и наш земский врач Варвинский, молодой человек,только что к нам прибывший из Петербурга, один из блистательно окончивших курсв Петербургской медицинской академии. Прокурор же, то есть товарищ прокурора,но которого у нас все звали прокурором, Ипполит Кириллович, был у нас человекособенный, нестарый, всего лишь лет тридцати пяти, но сильно наклонный кчахотке, присем женатый на весьма толстой и бездетной даме, самолюбивый ираздражительный, при весьма солидном, однако, уме и даже доброй душе. Кажется,вся беда его характера заключалась в том, что думал он о себе несколько выше,чем позволяли его истинные достоинства. И вот почему он постоянно казалсябеспокойным. Были в нем к тому же некоторые высшие и художественные дажепоползновения, например на психологичность, на особенное знание душичеловеческой, на особенный дар познавания преступника и его преступления. Вэтом смысле он считал себя несколько обиженным и обойденным по службе и всегдауверен был, что там, в высших сферах, его не сумели оценить и что у него естьвраги. В мрачные минуты грозился даже перебежать в адвокаты по делам уголовным.Неожиданное дело Карамазовых об отцеубийстве как бы встряхнуло его всего: «Делотакое, что всей России могло стать известно». Но это уж я говорю, забегаявперед.

В соседней комнате, с барышнями, сидел и наш молодойсудебный следователь Николай Парфенович Нелюдов, всего два месяца томуприбывший к нам из Петербурга. Потом у нас говорили и даже дивились тому, чтовсе эти лица как будто нарочно соединились в вечер «преступления» вместе в домеисполнительной власти. А между тем дело было гораздо проще и произошло крайнеестественно: у супруги Ипполита Кирилловича другой день как болели зубы, и емунадо же было куда-нибудь убежать от ее стонов; врач же уже по существу своемуне мог быть вечером нигде иначе как за картами. Николай же Парфенович Нелюдовдаже еще за три дня рассчитывал прибыть в этот вечер к Михаилу Макаровичу, таксказать, нечаянно, чтобы вдруг и коварно поразить его старшую девицу ОльгуМихайловну тем, что ему известен ее секрет, что он знает, что сегодня день еерождения и что она нарочно пожелала скрыть его от нашего общества, с тем чтобыне созывать город на танцы. Предстояло много смеху и намеков на ее лета, чтоона будто бы боится их обнаружить, что теперь так как он владетель ее секрета,то завтра же всем расскажет, и проч., и проч. Милый молоденький человечек былна этот счет большой шалун, его так и прозвали у нас дамы шалуном, и ему,кажется, это очень нравилось. Впрочем, он был весьма хорошего общества, хорошейфамилии, хорошего воспитания и хороших чувств и хотя жуир, но весьма невинный ивсегда приличный. С виду он был маленького роста, слабого и нежного сложения.На тоненьких и бледненьких пальчиках его всегда сверкали несколько чрезвычайнокрупных перстней. Когда же исполнял свою должность, то становился необыкновенноважен, как бы до святыни понимая свое значение и свои обязанности. Особенноумел он озадачивать при допросах убийц и прочих злодеев из простонародья идействительно возбуждал в них если не уважение к себе, то все же некотороеудивление.

Петр Ильич, войдя к исправнику, был просто ошеломлен: онвдруг увидал, что там всё уже знают. Действительно, карты бросили, все стояли ирассуждали, и даже Николай Парфенович прибежал от барышень и имел самый боевойи стремительный вид. Петра Ильича встретило ошеломляющее известие, что старикФедор Павлович действительно и в самом деле убит в этот вечер в своем доме,убит и ограблен. Узналось же это только сейчас пред тем следующим образом.

Марфа Игнатьевна, супруга поверженного у забора Григория,хотя и спала крепким сном на своей постели и могла бы так проспать еще до утра,вдруг, однако же, пробудилась. Способствовал тому страшный эпилептический вопльСмердякова, лежавшего в соседней комнатке без сознания, – тот вопль, которымвсегда начинались его припадки падучей и которые всегда, во всю жизнь, страшнопугали Марфу Игнатьевну и действовали на нее болезненно. Не могла она к нимникогда привыкнуть. Спросонья она вскочила и почти без памяти бросилась вкаморку к Смердякову. Но там было темно, слышно было только, что больной началстрашно храпеть и биться. Тут Марфа Игнатьевна закричала сама и начала былозвать мужа, но вдруг сообразила, что ведь Григория-то на кровати, когда онавставала, как бы и не было. Она подбежала к кровати и ощупала ее вновь, нокровать была в самом деле пуста. Стало быть, он ушел, куда же? Она выбежала накрылечко и робко позвала его с крыльца. Ответа, конечно, не получила, но затоуслышала среди ночной тишины откуда-то как бы далеко из сада какие-то стоны.Она прислушалась; стоны повторились опять, и ясно стало, что они в самом делеиз саду. «Господи, словно как тогда Лизавета Смердящая!» – пронеслось в еерасстроенной голове. Робко сошла она со ступенек и разглядела, что калитка всад отворена. «Верно, он, сердечный, там», – подумала она, подошла к калитке ивдруг явственно услышала, что ее зовет Григорий, кличет: «Марфа, Марфа!» –слабым, стенящим, страшным голосом. «Господи, сохрани нас от беды», –прошептала Марфа Игнатьевна и бросилась на зов и вот таким-то образом и нашлаГригория. Но нашла не у забора, не на том месте, где он был повержен, а шаговуже за двадцать от забора. Потом оказалось, что, очнувшись, он пополз и,вероятно, полз долго, теряя по нескольку раз сознание и вновь впадая вбеспамятство. Она тотчас заметила, что он весь в крови, и тут уж закричалаблагим матом. Григорий же лепетал тихо и бессвязно: «Убил… отца убил… чегокричишь, дура… беги, зови…» Но Марфа Игнатьевна не унималась и все кричала ивдруг, завидев, что у барина отворено окно и в окне свет, побежала к нему иначала звать Федора Павловича. Но, взглянув в окно, увидала страшное зрелище: баринлежал навзничь на полу, без движения. Светлый халат и белая рубашка на грудибыли залиты кровью. Свечка на столе ярко освещала кровь и неподвижное мертвоелицо Федора Павловича. Тут уж в последней степени ужаса Марфа Игнатьевнабросилась от окна, выбежала из сада, отворила воротный запор и побежала сломяголову на зады к соседке Марье Кондратьевне. Обе соседки, мать и дочь, тогдауже започивали, но на усиленный и неистовый стук в ставни и крики МарфыИгнатьевны проснулись и подскочили к окну. Марфа Игнатьевна бессвязно, визжа икрича, передала, однако, главное и звала на помощь. Как раз в эту ночьзаночевал у них скитающийся Фома. Мигом подняли его, и все трое побежали наместо преступления. Дорогою Марья Кондратьевна успела припомнить, что давеча, вдевятом часу, слышала страшный и пронзительный вопль на всю окрестность из ихсада – и это именно был, конечно, тот самый крик Григория, когда он, вцепившисьруками в ногу сидевшего уже на заборе Дмитрия Федоровича, прокричал:«Отцеубивец!» «Завопил кто-то один и вдруг перестал», – показывала, бежа, МарьяКондратьевна. Прибежав на место, где лежал Григорий, обе женщины с помощью Фомыперенесли его во флигель. Зажгли огонь и увидали, что Смердяков все еще неунимается и бьется в своей каморке, скосил глаза, а с губ его текла пена.Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался итотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к баринуи, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома всад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечеракаждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволялстучать к себе. Увидав отворенною эту дверь, все они тотчас же, обе женщины иФома, забоялись идти к барину, «чтобы не вышло чего потом». А Григорий, когдаворотились они, велел тотчас же бежать к самому исправнику. Тут-то вот МарьяКондратьевна и побежала и всполошила всех у исправника. Прибытие же ПетраИльича упредила всего только пятью минутами, так что тот явился уже не с однимисвоими догадками и заключениями, а как очевидный свидетель, еще более рассказомсвоим подтвердивший общую догадку о том, кто преступник (чему, впрочем, он, вглубине души, до самой этой последней минуты, все еще отказывался верить).