— Где ты была, лапушка? — Если какие-нибудь в соседнихмашинах глядят в его сторону (“каприс” теперь был зажат в коробочку со всехчетырех сторон) и заметят, что губы у него шевелятся, то подумают, что он поетпод радио. А если они подумают что-нибудь еще, то и на хрен. Кому, хрен,интересно, что кто-то из них думает? Он кое-чего навидался, навидался всякихужасов, и в том числе видел петлю собственных кишок на кровавой подстилке волосв паху, и если иногда он видит этот старенький призрак (и разговаривает с ней),так, хрен, ну и что? Кого это касается, кроме него самого?

Салл посмотрел вперед, стараясь разглядеть, из-за чегообразовался затор (и не сумел, как бывает всегда: вам просто приходится ждать ипроползать немножечко вперед, когда машина перед вами немножечко проползаетвперед), а потом поглядел назад. Иногда она после этого исчезала. Но на этот разона не исчезла, на этот раз она просто сменила одежду. Красные туфли осталисьпрежними, но теперь она была одета медсестрой — белые нейлоновые брюки, белаяблузка (с пришпиленными к ней золотыми часиками, такой приятный штрих), белаяшапочка с маленькой черной полоской. Руки у нее, однако, все еще были сложенына коленях, и она все еще смотрела на него.

— Где ты была, мать? Мне тебя не хватало. Я знаю, эточерт-те что, но так и есть. Мать, я тебя все время вспоминал. Видела бы тынового лейтенанта. Нарочно не придумать! Вошел в фазу солнечной подзарядкисексуальных батарей. И лысина во всю голову. Так и сияет.

Старенькая мамасан ничего не сказала. Салла это не удивило.За похоронным салоном был проулок с выкрашенной зеленой краской скамьей устены. Справа и слева от скамьи стояли ведра с песком, полные окурков.Диффенбейкер сел возле одного из ведер, сунул сигарету в рот (“Данхилл”,отметил Салл. Очень солидно), потом протянул пачку Саллу.

— Нет, я правда бросил.

— Замечательно! — Диффенбейкер щелкнул “Зиппо” и прикурил, аСалл вдруг сделал неожиданное открытие: он ни разу не видел, чтобы те, ктопобывал во Вьетнаме, закуривали сигареты от спички или бутановых зажигалок; всевьетнамские ветераны словно бы пользовались исключительно “Зиппо”. Но на самомделе так ведь быть не могло? Ведь верно?

— Ты все еще заметно хромаешь, — сказал Диффенбейкер.

— Угу.

— В целом я бы назвал это заметным улучшением. В прошлыйраз, когда я тебя видел, ты так припадал на ногу, что прямо-таки пошатывался.Особенно после того, как пропустил за галстук пару стопок.

— А ты все еще ездишь на встречи? Они их все еще устраивают?Пикники и прочее дерьмо?

— Кажется, устраивают. Но я уже три года не езжу. Слишкомугнетающе.

— Угу. Те, у кого нет рака, хреновы алкоголики. Те, ктосумел покончить со спиртным, сидят на “прозаке”.

— Так ты заметил?

— Угу, бля, я заметил.

— Так я не удивляюсь. Ты никогда не был самым большимумником в мире, Салл-Джон, но вот замечать и улавливать ты, сукин сын, умеешь.Даже тогда умел. Так или не так, но ты попал в точку — выпивка, рак, депрессия,вот вроде бы основные проблемы. Да, и еще зубы. Я пока не встречал вьетнамскоговетерана, у которого с зубами не было бы полного дерьма.., если, конечно, они унего еще остались. А как у тебя, Салл? Как твои кусалки?

Салл, у которого со времен Вьетнама выдрали шесть (плюсзапломбированные каналы почти без числа), помотал рукой в жесте comme ci, commeca <так себе (фр.).>.

— Другая проблема? — спросил Диффенбейкер. — Как с ней?

— Как сказать, — ответил Салл.

— То есть?

— Это зависит от того, что именно я назвал своей проблемой.Мы встречались на трех хреновых пикниках…

— На четырех. Кроме того, был минимум один, на который ты неприехал. Год спустя после того на Джерсейском берегу? Тот, на котором ЭндиХэкмейкер сказал, что покончит с собой. Спрыгнет со статуи Свободы. С самоговерха.

— И спрыгнул?

Диффенбейкер сделал затяжку и смерил Салла взглядом, которыйвсе еще был лейтенантским. Даже после стольких лет он сумел собраться для этоговзгляда. Ну прямо поразительно.

— Прыгни он, ты прочел бы об этом в “Пост”. Разве ты нечитаешь “Пост”?

— Со всем усердием.

Диффенбейкер кивнул.

— У всех вьетнамских ветеранов проблемы с зубами, и все оничитают “Пост”. То есть если находятся в зоне достижения “Пост”. Что, по-твоему,они делают в противном случае?

— Слушают Пола Харви, — без запинки сказал Салл, иДиффенбейкер засмеялся.

Салл вспомнил Хэка, который тоже был там в день вертолетов,и деревни, и засады. Белобрысый парень с заразительным смехом. Покрыл фоткусвоей девушки пластиком, чтобы ей не вредила сырость, и носил ее на шее накороткой серебряной цепочке. Хэкмейкер был рядом с Саллом, когда они вошли вдеревню и началась стрельба. Оба они видели, как старенькая мамасан выбежала изхижины с поднятыми ладонями, бормоча что-то без передышки, что-то без передышкивтолковывая Мейлфанту, и Клемсону, и Пизли, и Мимсу, и остальным, кто палилкуда попало. Миме перед этим прострелил ногу мальчонке. Возможно, нечаянно.Малыш лежал в пыли перед дерьмовой лачужкой и кричал. Мамасан приняла Мейлфантаза начальника — почему бы и нет? Мейлфант ведь орал больше всех — и подбежала кнему, все еще взмахивая ладонями в воздухе. Салл мог бы предупредить ее, чтоона допустила страшную ошибку — мистер Шулер прожил это утро с лихвой, как иони все, но Салл даже рта не открыл. Они с Хэком стояли там и смотрели, какМейлфант вскинул приклад автомата и обрушил его ей на лицо, так что онаопрокинулась навзничь и перестала бормотать. Уилли Ширмен стоял шагах впятнадцати оттуда, Уилли Ширмен из их родного городка, один из католическихребят, которых они с Бобби боялись, и по лицу Уилли нельзя было ничего прочесть.Уилли Бейсбол — называли его подчиненные, и всегда ласково.

— Так в чем же твоя проблема, Салл-Джон? Салл вернулся издеревни в Донг-Ха в проулок за похоронным салоном в Нью-Йорке.., но не сразу.Некоторые воспоминания были словно Смоляное Чучелко в старой сказке про БратцаЛиса и Братца Кролика — к ним прилипаешь.

— Да как сказать. Про какую проблему я тогда говорил?

— Ты сказал, что у тебя оторвало яйца, когда они ударили внас за деревней. Ты сказал, что тебя Бог покарал за то, что ты не остановилМейлфанта до того, как он совсем свихнулся и убил старуху.

"Свихнулся” тут мало подходило: Мейлфант стоит,расставив ноги над лежащей старухой, и опускает штык, и ни на секунду неумолкает. Когда потекла кровь, ее оранжевую блузу будто перекрасили.