радостно повизгивал; немец, видимо отгоняя его, что-то сердито выговаривал. Наконец слышался скрежет ложки по металлу – это Мадамски или Сыч очищали манерку – и затем смачное, торопливое чавканье. Иногда немец задерживался на кухне – вероятно, любовался жрущей собакой, а я в это время вся изводилась в своем укрытии от досады и нетерпения: сейчас этот прожора все слопает, я же останусь «при своем интересе». Но чаще фриц уходил сразу. Едва затихали его шаги в мягких войлочных тапочках, я осторожно – не скрипнула бы дверь! – проскальзывала на кухню. Хитрый Примус – ведь он с каждым днем подрастал, делался умнее и, конечно же, понимал, что я его обворовываю – старался не подпустить меня близко. Не переставая жрать, он крутился возле своей миски, все время подставляя мне крепкие, упругие бока. Но и я уже была не промах, изловчившись, выхватывала, порой прямо из собачьей пасти, полные пригоршни густых помоев.

Так продолжалось довольно длительное время – может, три недели, а может, четыре. От сравнительной легкости предпринятой мной авантюры я, наверное, в какой-то мере утратила чувство бдительности и… попалась.

Как сейчас вижу перед собой наполненную до краев бурой, оранжевой массой собачью миску. В тот день на обед у фрицев была тушеная морковь, а они, по-видимому, особо это блюдо не жаловали, и нам с Примусом досталась довольно солидная порция отходов. Мы оба, наверное, слишком увлеклись обоюдной борьбой, и я поздно – слишком поздно! – услышала совсем рядом тихое кошачье шарканье войлочных тапочек. Бежать из кухни в сени было уже невозможно – дверь из комнаты фрицев распахнулась.

В одно мгновенье я отскочила к окну и замерла там, будто что-то рассматривая на улице, будто это «что-то» было ужасно интересным. Сердце больно и гулко бухало в груди, на лбу выступила испарина. Между тем шаги стихли, слышалось только громкое чавканье прожорливого пса. «Наверное, кто-то из немцев отправился во двор, в туалет. Теперь самое время удрать прочь», – решила я и обернулась… Передо мной, заложив руки за спину, покачиваясь слегка на носках, стоял хмурый, неприветливый Сыч и молча сверлил меня глазами. Щеточки тараканьих его усов насмешливо вздрагивали. А я, с набитым морковью ртом (стоя у окна, не решилась жевать, боялась – как бы не заметил тот, кто вышел), с перепачканными руками, готова была провалиться сквозь землю от стыда, страха и унижения.

Сыч, конечно, все понял. Поколебавшись какое-то мгновенье, он достал из кармана носовой платок, протянув его мне, жестом брезгливо приказал: «Выплюнь эту гадость и утрись». Я послушно опорожнила рот в собачью миску, дрожащей рукой вытерла платком губы, а затем пальцы. Тогда Сыч взял меня за рукав, настойчиво потянул, упирающуюся, в комнату.

– Комм мит, – сказал, не оборачиваясь, и повторил мягче: – Иди, иди… Не бойся меня.

В комнате Мадамски не оказалось. Сыч показал мне на стул возле стола, а сам подошел к тумбочке, открыв дверцу, достал из нее буханку хлеба и початую консервную банку с яркой наклейкой. Отрезав толстый ломоть и положив на него что-то наподобие мясного фарша, протянул мне. «Ешь», – сказал глухо и, видя, что я собираюсь подняться со стула, сурово приказал: «Здесь ешь, поняла? Пока все не съешь – не уйдешь».

Так я и осталась на стуле, и жевала, и глотала хлеб пополам со слезами. Пока управлялась с куском, Сыч вытащил из кармана висящего в шкафу френча коричневое кожаное портмоне, извлек из него фотокарточку и показал мне: вихрастая девчонка, смешно надув губы и щеки и прищурив один глаз, грозила кому-то пальчиком. «Майне тохтерхен[73], – растроганно объяснил Сыч и опять повторил: – Ты меня не бойся…»

Перед уходом он завернул в бумагу и дал мне с собой треть буханки хлеба и остатки консервов, при этом предупреждающе поднес палец к губам: «Об этом – ни-ни, никому ни слова! Смотри, чтобы Вальтер не узнал» (Вальтером, наверное, звали Мадамски). Проводив до кухни, показал глазами на собачью миску: «Не делай больше этого, слышишь? Приходи сюда, и я буду оставлять для тебя кое-что от обеда»… Вот таким неожиданно оказался хмурый, неприветливый Сыч – немец.

Я ни разу не ходила к Сычу за подаянием и вообще старалась не попадаться ему больше на глаза. Стыд пересиливал голод, да и мама категорически запретила. Она сама иногда приносила в кастрюльке разваренные кашу или овощное рагу, что молча выставлял Сыч на кухонный стол в своей манерке. Иногда мама находила там же завернутые в бумагу черствые горбушки хлеба.

Но к сожалению, к концу зимы штаб выехал в неизвестном направлении, а вместе с ним исчезли навсегда Сыч и Мадамски. На следующий день после их отъезда к дому одна за другой подошли несколько крытых брезентом машин. Горластые солдаты принялись разгружать и носить через веранду в дом картонные коробки, кули, пузатые мешки, какие-то бочонки, бидоны. Потом они заколотили наглухо окна дощатыми щитами, навесили замки на двери веранды, а также на внутреннюю дверь, ведущую из кухни в комнаты, и мы узнали, что теперь в передней половине нашего дома разместился продовольственный склад. Отпала необходимость топить печи, и вообще вход в собственный дом оказался для нас отныне закрыт. Однажды отправившуюся в сарай по какой-то надобности маму остановил солдат-караульный, что, словно маятник, сновал с автоматом в руках взад-вперед – от крыльца до дороги, – и строго предупредил ее, что, если фрау еще раз появится вблизи склада, он будет «пук-пук – шиссен»[74].

Голод, голод. Как же я сочувствую вам, мои дорогие земляки-ленинградцы, если то, что услышала на днях от Шмидта и Джонни, а еще раньше от Петра, – правда. Но мне все же не верится в это. Разве смог бы задыхающийся от голода город противостоять столько месяцев этой сытой, наглой, вооруженной до зубов фашистской орде?! Наверное, все-таки там не так плохо и мрачно, и пусть хотя и не досыта, но люди обеспечены самым необходимым. Не может же, в самом деле, быть, чтобы в таком огромном городе не оказалось других складов продовольствия, кроме сгоревшего Бадаевского.

На всю жизнь запомнится мне тот страшный пожар. Это случилось 8 сентября 1941 года, как раз в день моего рождения. Днем полнеба со стороны Ленинграда было затянуто дымом. Черно-пепельный, он беспрестанно клубился, кипел, извивался, ворочался, как огромный, растревоженный клубок фантастических змей. А ночью… Ночью, казалось, небо горело и плавилось. Жаркое, багровое зарево поднялось высоко над городом. Иногда, видимо, что-то взрывалось на земле, и тогда фейерверк огненно-золотистых брызг то тут, то там