руссише фрау муссен дорт вонен – там жить. – Затем кивнул на большую, расположенную позади кухни и ранее считавшуюся у нас летней комнату. – Унд хир вонен ди дейтче зольдатен – немьецкий зольдат… Русськая баба, – он презрительно осклабился, – золльт еден таг заубер махен – чисто делать, унд вешевашен[70] – стирать».

Показывая нам свое жилье, он приоткрыл дверь. Я увидела мою мягкую, с блестящими шарами кровать, знакомые занавески и цветастые половички. В центре комнаты стоял наш круглый обеденный стол, застланный новой, полотняной, с вышитыми по углам цветами скатертью, что долгие годы хранилась в мамином комоде. Вокруг стола расположились три чужих мягких кресла. Вдоль окна, наполовину закрывая его, возвышалось незнакомое мне пианино. Матово блестели открытые клавиши, на откидной крышке лежало несколько нотных листков. Видимо, до нашего прихода убийца Векши предавался духовному наслаждению – музицировал.

Над кроватью и над пианино кнопками были приколоты к обоям штук с десяток фотографий, как мне показалось, на них была изображена одна и та же белобрысая девица. Вот она верхом на лошади в костюме амазонки; вот – в домашнем фартучке и в игриво повязанном платочке стоит с ведром в руках возле брызжущей водой колонки; вот она в мужских брюках, в каске, лихо закидывает ногу за сиденье мотоцикла; вот, гибко изогнувшись, прикуривает от пугливого огонька зажигалки папиросу, а сама в этот момент насмешливо подмигивает невидимому фотографу. А вот она… да, это тоже она – в странной полувоенной форме – в черной, слегка сдвинутой набок пилотке на гладко зачесанных светлых волосах, в черной, с непонятными знаками различия куртке, туго затянутой в талии ремнем, и в такого же цвета короткой юбке, в блестящих сапожках на каблучках. А взгляд блеклых глаз – холодный, презрительно-надменный, ненавистнический.

У меня сжалось сердце от недоброго предчувствия – как основательно и удобно расположились они, оккупанты, в наших домах! Неужели надеются остаться здесь надолго?

Вечером я, терзаясь виной и ощущением навсегда поломанной, пущенной под откос жизни, похоронила Векшу на задворках своего огорода. Позднее, в страшную зиму 41–42 годов, брат моего отца – дядя Гриша – вырыл останки собаки, съел их. Но все равно это не спасло его – незадолго до нашего угона в Германию он умер голодной смертью.

12 июня

Суббота

Продолжу, пока не пропало настроение, свой рассказ. Вообще-то, оно, настроение, уже почти пропало из-за неожиданных неприятностей, но, может быть, мое перо все-таки распишется.

В прошлый раз пришлось неожиданно прервать писанину из-за послышавшегося снаружи непонятного тихого треска, – словно кто-то, пробираясь впотьмах к моему окну, шаркал по стене рукой. В страхе я моментально выдернула штепсель из розетки (маленькую переносную лампу под крохотным зеленым колпачком как-то подарила мне за ненадобностью Анхен, – вернее, я сама выпросила у нее, видя, что лампа пылится на полке в сарае среди старой кухонной утвари. Ее я и приспосабливаю для вечерних бдений на гвоздике под подоконником в своей кладовке).

С замирающим сердцем я отогнула слегка край закрывающего окно плотного одеяла. В непроглядной темноте снова послышался едва различимый хруст. Показалось, что прямо перед глазами промелькнула какая-то тень. Что за черт? Неужели это сквалыга Шмидт, желая проверить, не горит ли у нас ночами свет, ползает по задворкам? Задерживая дыхание, я вновь чуть-чуть отогнула край одеяла. Привыкшие к темноте глаза уже четче различили неясные очертания человека. Нет, это не Шмидт. Кто-то неизвестный, странно приседая и разгибаясь, словно совершал в ночи некий ритмический ритуальный танец. Может, сумасшедший?

Как же мне стало страшно! Торопливо, боясь задеть что-либо, я бесшумно выскочила из кладовки, стремглав бросилась в комнату. И все казалось, что тот, «кто-то», гонится за мной, вот-вот настигнет. Закрывшись на кровати с головой одеялом, я отчего-то не решилась никого будить, и, оказалось, зря. Когда мама встала, выяснилось, что на нашем огороде побывал вор. Исчезли с грядок редис и шпинат, а на Эрниной половине пропал почти весь зеленый лук. Утром Эрна орала, что ночной разбой – дело рук русских или поляков – мол, в Германии нет и никогда не было воров, и что, мол, только проклятые «восточники» никак не могут здесь нажраться, хотя их и кормят до отвала.

Явившемуся для разбирательства Шмидту она прямо заявила, что знает воров, – это те, кто ходят к нам по воскресеньям, и что это именно мы приваживаем сюда бандитов и грабителей.

В ответ мы с Василием предъявили им обоим «вещественное доказательство» – найденный среди гряд затоптанный в землю маленький клочок немецкой газеты. «Восточники», говорили, не читают ваших вшивых газет – это именно немец похозяйничал здесь в ночи: прежде чем положить овощи и зелень в сумку или в мешок, он, в силу своей немецкой аккуратности, предварительно завертывал ворованное в газету. Вот и оставил не предусмотренные им улики.

Я сказала: «Вам, фрау Эрна, не следовало бы упрекать „восточников“ в том, что они голодны. Не мы, русские и поляки, виноваты в этом. Большинство простых немцев тоже живут сейчас не сытно. Я сама видела, как ваши женщины собирали на станции, возле вагонов, грязные капустные листья и гнилой картофель. Вы тоже, фрау Эрна, были бы среди них, если бы ваш муж не присылал вам постоянно посылки с продуктами, награбленными на Востоке».

Словом, произошел громкий скандальчик, в результате которого мы, пострадавшие, неожиданно оказались в роли злоумышленников. Шмидт, воспользовавшись моментом, не преминул категорически заявить, что больше не потерпит, чтобы кто-то ходил к нам, – станет запросто выгонять взашей. Натюрлих – взашей! Унд – зофорт!

А Эрна – зараза такая! – в открытую пригрозила, что заявит о нас в полицию. Мол, если эти придурки Гельбы неизвестно почему либеральничают с русскими свиньями, то она не намерена больше терпеть «диезе швайнерай»[71]. Вот пусть только еще кто-нибудь заявится к нам из посторонних – она тотчас же позвонит в участок! Гадина поганая!

Ну ладно. То, что будет дальше, – покажет время. А я все-таки продолжу о своем… В ту страшную, голодную зиму, когда пришли немцы, мы с мамой и Тасей несколько раз ходили на колхозное поле, пытались вырыть из-под снега картошку. Промерзлая земля была как гранит, не брали ее ни лопата, ни лом. Кое-что, несколько раздробленных, перемешанных с песком и глиной картофелин, нам все же удавалось раздобыть, но есть это было почти невозможно: при оттаивании с них текла черная вода, сами же клубни превращались в липкую, вонючую массу.

В доме мельничихи, куда нас вскоре выселили завоеватели,