прорезал зловещую багровость. Даже дома у нас, почти за 30 километров от пожара, мы явственно слышали, или казалось нам, что слышали, яростный гул огня, треск и стон пожираемых ненасытным пламенем строений.

В ту ночь никто из жителей деревни не спал. С напряженными, окаменевшими лицами люди смотрели, как в огне и в муках погибала частица родного города. Слышались горестные вздохи, тихие голоса: «…Бадаевские склады… Поджигателей взяли с поличным… Наводчики-диверсанты…» Не верилось, что среди самих же ленинградцев нашелся гад, вызвавший эту ужасную, всепожирающую, разрушительную силу огня.

…Ну, ничего себе, как мое перо расписалось! Уже почти три часа ночи. Хорошо, что завтра воскресенье и не надо рано вставать.

Воскресенье. Что-то принесет оно мне, чем одарит? Я, наверное, потому так много пишу в последнее время, что в какой-то мере заглушаю этим боль и тоску в сердце. Тоску и боль.

10 июля

Суббота

Не заглядывала сюда почти месяц. Обидно, конечно: некоторые события так и «проплывут» стороной, не задержатся в памяти. Но я просто физически не могла заниматься своей писаниной, настолько чувствовала себя вечерами усталой и разбитой. Дело в том, что фрау Гельб уезжала надолго в Данциг – кто-то из ее близких родственников тяжело болел, – и Шмидт определил меня в помощь Гельбу «младшим швайцером». Правда, утром и днем на пастбище ездила Анхен, а моя обязанность была помогать Гельбу вечером. Я заканчивала свою работу в поле на полтора часа раньше и, проклиная в душе Шмидта и все его стадо, отправлялась на летний выгон. Гельб, как правило, уже был там, готовил коров к дойке. Я надевала большой, с дырой вместо кармана клеенчатый передник, принадлежащий фрау Гельб, брала скамеечку, эмалированное ведро и подсаживалась к теплому коровьему боку.

Вначале, если учесть, что я почти совсем не умела доить, дело шло плохо: пока я возилась с одной коровой, Гельб уже успевал расправиться с пятью-шестью. Но потом пришла сноровка, и я почти успевала за ним. Правда, Гельб, жалея мои руки, выделял мне коров с мягкими, податливыми сосками, но все равно к концу дойки пальцы уставали до такой степени, что трудно было шевелить ими.

Однако с окончанием дойки наша работа еще не заканчивалась. Слив молоко в бидоны и плотно закупорив их, мы отправлялись с подводой на ближнее поле косить вику для подкормки стада. Обычно косил Гельб, а я сгребала за ним и, периодически подгоняя лошадь, грузила зеленую массу вилами на телегу. Вроде бы дело спорилось, но пока мы, накосив целый воз, разгружали сочную траву на выгоне, а затем загружали в телегу тяжелые бидоны, пока усталая лошадь неторопливо плелась до усадьбы – проходило целых четыре, а иногда и пять часов. Домой я возвращалась зачастую уже около полуночи. Тут уж, конечно, не до писания было, впору только умыться, поесть да до кровати добраться.

За время работы в должности швайцера я ближе узнала Гельба, невольно прониклась к нему чуть ли не родственным расположением. Привычно молчаливый, неразговорчивый, суровый на вид и грубоватый в выражениях, он не сердился на меня, наблюдая за моей, на первых порах неумелой суетливостью. Просто спокойно подсаживался сам на скамью и показывал, как удобнее, а главное, эффективнее обхватывать соски пальцами, как не дергать, а надавливать на них всей ладонью.

– Чволочь, – выругался Гельб по-русски на Шмидта, видя, как я, вся потная от напряжения, мучилась со своей первой коровой. – Чволочь! Он – что? – не мог кого-либо другого сюда прислать – у кого опыт есть? Ты-то чем ему насолила?

Мне показалось унизительным и стыдным информировать Гельба о том, чем «насолила» я господину, и я ограничилась тем, что сказала:

– Шмидт вчера после работы остановил меня и маму и объявил, что дает нам право самим выбрать, кому работать здесь, с вами. Но вы же знаете – мама недавно болела, ей и без этого сейчас трудно в поле. Я сама вызвалась. А Симу Шмидт недавно определил на свинарник, чтобы она помогала Линде. Причем тоже вечерами.

– Совсем этот говнюк замордовал вас, русских, – пробурчал Гельб и добавил с непонятной мне загадочной интонацией: – Мог бы свою тощую суку пригнать сюда – все равно ведь ни черта целыми днями не делает. Грязная подстилка…

Видя, что я ничего не понимаю, Гельб криво усмехнулся:

– Я говорю об Эрне. Хозяин ходит к ней спать, пока ее мужик воюет. Вот поэтому он и бережет ее.

Я была ошеломлена. Я знаю, что Шмидт регулярно и почти открыто ездит на велосипеде в деревню к шустрой, пухлой, как сдобная булка, мельничихе, что в первые же месяцы войны осталась, увы, совсем не безутешной вдовой. Убедилась также с некоторых пор, кем ему доводится Линда. А тут еще и Эрна! Ну и завидная же любвеобильность у этого жирного хряка! А впрочем, какая тут любовь? Просто примитивное, грязное скотство.

В первый же вечер Гельб молча отлил из ведра молока в две большие эмалированные кружки, что вытащил из принесенной с собой из дома холщовой сумки. Достал оттуда же небольшой сверток с хлебом. Отломив половину горбушки, протянул ее мне вместе с кружкой.

– Ешь. Парное молоко полезно для здоровья. Пока этот… не видит. – Гельб запросто, не замечая моего смущения, применил русское, расхожее среди самых отпетых матерщинников словечко, – пока этот… не видит – мы с тобой попируем. – Сморщив в улыбке всегда красный, в мелких сизых склеротических жилках нос, он заговорщицки подмигнул мне. – С буржуина Шмидта, как вы все его наверняка зовете, не убудет, если мы опрокинем в себя по две такие кружки! А ну-ка, подвинь сюда еще раз свою посудину.

Не обращая внимания на мои неуверенные возражения, Гельб снова наполнил до краев обе кружки.

– Пей и не упрямься! А с собой возьмешь еще вот это. – Он извлек из бездонной сумки плоскую полуторалитровую флягу, принялся наполнять ее из ведра. – Засунешь под кофту – никто не заметит. Но вообще-то, лучше тебе обойти хозяйский дом задворками. Пока тут работаешь, пусть хоть эта ваша маленькая, да еще Анна с Симой попьют молочка.

– А вы? А вам?..

Гельб опять хитро сморщил свой нос:

– А для нас существуют еще утренняя и дневная дойки. Не будь наивной, девочка. Если мы сами о себе не позаботимся – никто даже не вспомнит о нас.

Это, конечно, верно. И все же… А еще говорят, что в Германии нет воровства.

Как-то я решилась и спросила Гельба:

– Господин Гельб, как вы считаете, долго ли еще продлится