была большая, мрачная, с бревенчатыми прокопченными стенами кухня, где всегда устойчиво пахло сыростью, мышами и… кофе. Терпкий, стойкий кофейный аромат не могли ни выветрить, ни вытравить ни трескучие морозы, ни вышибающий из глаз слезы едкий щелочной пар, что беспрестанно поднимался из стоящего на плите огромного чана, где кипятилось немецкое белье, а также ни гнилостный запах «студня», что ближе к весне варили мама и тетя Катя из гниющей падали. И вот однажды – это была поистине счастливая минута! – я нашла на антресолях у мельничихи целый мешочек кофе. Развязав бечевку и высыпав на ладонь несколько коричнево-черных тусклых зерен, я долго не могла понять – что это? По виду похоже на бобы, а на вкус – гадость – сплошная горечь. Расстроенная, пошла к маме, а та неожиданно обрадовалась: «Так это же кофе! Понимаешь, натуральный кофе в зернах. Где ты взяла его?»

В тот же вечер мы смололи горсть зерен на древней, рассохшейся, скрипучей, ручной мельнице, что стояла на полке среди замшелых сковородок, зеленовато-медных кастрюль и кофейников, и, наслаждаясь, пили тогда и еще в течение многих дней горький, обжигающий напиток – и по утрам, и днем, и вечерами.

Мною овладела настоящая лихорадка поисков клада. В доме мельничихи я обследовала каждый уголок, перевернула и вытряхнула все ящики в комодах и в шкафах, что стонали и кряхтели от старости на все голоса. Я лазала на чердак и копалась там, чихая и сморкаясь от пыли, в большом сундуке, набитом каким-то тряпьем и ветошью – потертыми бархатными ботиками, линялыми, а когда-то, должно быть, нежно-розовыми балетными «пачками», а также фигурными картонками, разноцветной елочной мишурой. Не может быть, думалось, чтобы у запасливой, прижимистой старухи не оказалось больше ничего съестного. Ведь нашла же я кофе, а это – такое богатство! Казалось, вот еще немножко усилий, еще чуть-чуть поисков – и обнаружатся вдруг целые залежи сухарей, крупы, сахара, соли… Но, увы, чуда не произошло. Видно, обитатели дома, спасаясь от оккупантов, заблаговременно увезли все припасы с собой, в Ленинград.

В нашем доме – он располагался напротив дома мельничихи – немцы оборудовали что-то наподобие штаба. Из окна я видела, как подъезжали к крыльцу машины, как взбегали по ступенькам и спускались вниз, вскидывая в фашистском приветствии руки, какие-то «чины» в высоких папахах и с портфелями под мышкой. Оживление спадало лишь к вечеру. Тогда в доме оставались только двое немцев, которые постоянно находились при штабе. Оба немолодые. Один – маленький, высокомерный, хмурый, с черными «а-ля Гитлер» усиками. Другой – широкий, квадратный, с круглым, как луна, сытым, лоснящимся лицом. Последний, видимо, прибыл из Франции, он звал маму «мадамски», из всех русских слов знал только «яйка» и «млеко» и, гогоча, требовал: «Мадамски, гиб яйка, гиб млеко». На что мама с неизменной вежливой улыбкой отвечала ему: «Подавился бы ты, гад, этими яйками и млеком. Сами же все ограбили дочиста. Нет на вас, окаянных, погибели…»

Опасаясь, что немцы спалят дом, мама упросила коменданта разрешить ей самой топить печи и дважды в день – рано утром и вечером ходила туда. А днем, по указанию Сыча и Мадамски (так мы прозвали этих фрицев), подметала и мыла полы, вытирала пыль, вытряхивала из корзинок и сжигала в печи бумаги. Иногда ей удавалось обнаружить среди мусора остатки засохших бутербродов, и она честно несла «добычу» домой, делила по крошке между всеми нами.

Ближе к полудню, когда оживление возле штаба временно затихало, а Мадамски и Сыч, облачившись в шинели и шапки, засунув ноги в ботинках в огромные уродливые соломенные сапоги-валенки, удалялись с котелками за обедом, я тоже шла с мамой в наш дом. И однажды нашла в мусорной корзине целое богатство – несколько тонких красных корок от сыра. «Съешь сама», – сказала мне мама и отвернулась, чтобы не видеть, как я торопливо запихиваю в рот соленые крошки.

– Ты плачешь оттого, что я тебе ничего не оставила? – спросила я ее с поздним раскаянием. – Но я же предлагала… Ты же сама отказалась.

– Нет, не поэтому, – ответила она, сморкаясь в платок, и притянула меня к себе. – Подожди, будет и у нас праздник! Будет еще и у нас все. Будет! Только бы выжить, только бы выдержать.

Но выдерживать становилось все труднее и труднее. Голод мутил разум. Все мысли и желания сводились только к одному: где бы раздобыть хоть какую-либо капельку съестного. За стирку белья немцы платили мало, да и то не всегда. Кто-то из них принесет четверть буханки хлеба, а кто просто заберет узел молча, а иногда и подсмеется еще: мол, Шталин вам заплатит!

Все чаще и чаще не поднимался с постели дед Иван, и маленький Женька, держась за Тасину юбку, едва перебирал кривыми, тонкими ножками. Я смотрела на них, и мне так было страшно! Я так хотела жить, так боялась голодной смерти! Вот тогда-то я и пошла на воровство. Правда, крала у… собаки. Но все равно иначе как воровством это не назовешь… Когда-то, еще в первые недели оккупации, кто-то из немцев притащил в дом щенка. Назвали его Примусом. Тогда мы еще жили в своем доме, и помню, как фрицы ржали и потешались, наблюдая, как мама разжигала на табурете примус.

– Иди скорей сюда, посмотри на этих дикарей! – звали они друг друга, покатываясь от смеха. – Вот это чудо техники называется у русских – «примус»… Представляешь – «примус»! Ха-ха-ха… Га-га-га… Гы-гы-гы… – Так, куражась и дурачась, и окрестили щенка Примусом. (Немецкое слово «прима» означает высшую степень превосходства.)

Потом хозяин пса бесследно исчез, другие подкармливали его. Когда в доме обосновался штаб, заботу о щенке приняли на себя Мадамски и Сыч. В кухне, возле холодной, давно не топленной плиты, стояла миска, куда раз в день, после обеда, фрицы выкладывали из своих манерок[72] остатки еды. Однажды я случайно увидела: расставив в стороны толстые, косматые лапы, пес самозабвенно трудился над миской – смачно заглатывал ошметки каши, раскисшие комки капусты, брюквы… В тот момент на кухне никого не было, и я тотчас решилась: ногой оттеснила собаку в сторону и несколько раз подряд поддела полной пригоршней из миски…

С того раза я почти каждый день делила с Примусом его трапезу. Загодя пробиралась в свой дом и, затаясь за дверным выступом в сенях и вся превратившись в слух, ждала, когда Мадамски или Сыч прошлепают из комнаты в кухню. Пес – к этому времени он всегда уже был в доме – нетерпеливо,