правило, смотрел на о. Илиодора глазами царицынских околоточных и репортеров и слушал его речи их ушами. Поэтому возникал целый ряд сложностей:

1) Для рапорта каждая речь подвергалась значительному сокращению. «…мои речи записывал один жандармский полковник, — говорил о. Илиодор, намекая на Семигановского, — и такую речь, которую нельзя уписать на 5 листах, он записывал на четвертушке бумаги. Нет ничего хитрого, что там и смысл получался совсем другой». Будучи вырванными из контекста, мысли о. Илиодора выглядели гораздо более броскими, чем в оригинале. Но корень зла был не в сокращении текста, а в неграмотности этого сокращения. Вместо выделения основных тезисов околоточный просто сваливал в одну кучу все отрывки, которые удержала его память. Выходил сумбур. Репортеры резюмировали проповеди гораздо правильнее. «Царицынская мысль» не без гордости писала: «Мы с своей стороны должны заявить, что относимся к проповедям о. Илиодора с сугубой осторожностью и печатаем их у себя почти со стенографической точностью». Но, как уже говорилось, до стенографической точности было далеко.

2) Аргументацию ученого монаха, пересыпанную многочисленными библейскими аллюзиями, было порой нелегко уловить и неграмотному полицейскому агенту, и более развитому, но далекому от церковного благочестия репортеру. Например, в речи 28.III.1910 о. Илиодор противопоставил научно-технический прогресс духовно-нравственному: «это трудное восхождение православных христиан по ступеням лестницы, ведущей к Святому небу, к Самому Богу, и есть то, что на языке образованных людей называется прогресс». Передавая слова иеромонаха, репортер заключил, что, видно, о. Илиодор призывает отказаться от научного прогресса. Но если заметить, что речь говорилась в день памяти прп. Иоанна Лествичника, то становится ясно, какую лестницу священник считал важнейшей. Налицо, таким образом, проблема неверной интерпретации услышанного.

3) С другой стороны, речи о. Илиодора страдали полным отсутствием логического плана. Проповедник не доклад читал, а говорил экспромтом. Даже в его статьях мысли сменяют друг друга без какого-либо плана. В устной речи это свойство, очевидно, усиливалось. «Последовательно передать содержание „беседы“ невозможно», — сознался один саратовский репортер.

4) К некоторым своим любимым темам о. Илиодор возвращался снова и снова, отчего наблюдатели путались, затрудняясь правильно соотнести речи с датами. В июле 1910 г. сотрудник «Царицынского вестника» Л. И. Сургучев признался духовным следователям, что в памяти у него, посещающего проповеди иеромонаха каждое воскресенье, выражения сливаются, он не помнит, что когда было сказано.

5) Запись речей по памяти приводила к смещению акцентов. Второстепенные, но яркие замечания запоминались лучше и потому в рапорте выдвигались на первый план, затмевая общий смысл.

6) Наиболее же запоминались ругательства. Многие излюбленные выражения о. Илиодора кочевали из проповеди в проповедь («вислогубые жиды», «тонконогие полячишки» и т. д.). Зная эти илиодоровские словечки наизусть, агенты и репортеры щедро сдабривали ими свои отчеты. Кашу маслом не испортишь. Конечно, о. Илиодор сам дал неприятелю повод: никто не приписывал бы священнику ругань, если бы он придерживался елейного благочестивого языка. Но в итоге высокопоставленным читателям полицейских отчетов казалось, что лексикон бунтаря-монаха ограничен, как у Эллочки Людоедки.

7) Самая же главная причина искажения проповедей о. Илиодора заключалась в том, что их достоверная передача была невыгодна ни агентам, ни репортерам. Начальство первых и читатели вторых жаждали илиодоровских скандалов, а не рассуждений о «Лествице». В жертву этой жажде и была принесена истина. «…текст выражений иеромонаха Илиодора передается безграмотными агентами полиции весьма извращенно», — писал преосв. Гермоген. Действительно, смысл речей и действий бедного священника не просто искажался, а именно извращался в желаемом врагам направлении. Вот, например, как Семигановский докладывал о приходе крестного хода во главе с о. Илиодором на закладку нового храма: «13 июня в г. Царицыне в местность „Вор-Гора“, где в тот день происходила закладка храма, явился иеромонах Илиодор в сопровождении трехтысячной толпы народа с хоругвями». Если крестный ход — это «толпа народа с хоругвями», то и пастырь-проповедник — политический агитатор.

Неудивительно, что газетные отчеты и полицейские рапорты пестрили отсебятиной, подделанной под стиль о. Илиодора, и представляли собой скорее пародии на его речи, чем их изложение.

На следующих инстанциях эти тексты подвергались правке. Саратовские и петербургские чиновники исключали из них религиозные мотивы и второстепенные детали, окончательно превращая отчет о речи в сводку самых резких фраз. Выходило, будто о. Илиодор только и делает, что ругается. Причем ругается в проповеди, произнесенной с амвона, ибо авторы отчетов обычно забывали упомянуть, что передают внебогослужебную беседу.

Искажения проповедей замечали многие непредвзятые слушатели. Например, А. Королев, сравнивая выслушанную им речь с заметкой «Русского слова», указывает, что в газетном изложении «буквально не было ни одного слова правды!», в частности, были присочинены призывы к избиению «жидов» и интеллигенции. Еп. Гермоген тоже сделал подобное наблюдение. Впрочем, даже точные свои выражения в чужой интерпретации о. Илиодор предпочитал не авторизовывать. Современники отмечали, что он подчас «сам не помнит, что говорит», и он подтверждал: «Это, пожалуй, так». «Царицынская мысль» объясняла: «В пылу увлечения он, как и многие ораторы, сам, должно быть, не замечает тех резкостей, какие слетают с его языка и о каких он, очевидно, сам потом жалеет». А задним числом было очень удобно опровергнуть свои подлинные выражения традиционной ссылкой на газетную клевету, так что о. Илиодор злоупотреблял этим аргументом, позволявшим ему отказаться от любого своего слова.

Жаль, что илиодоровцы не догадались нанять стенографа для записи речей своего пастыря, чтобы противопоставить чужим версиям собственную. Авторизованные стенограммы не только избавили бы его от многих неприятностей, но и дали бы материал для издания сборника этих талантливых, остроумных бесед.

Даже в «извращенном» виде полицейские тексты не давали повода для серьезных репрессий в адрес проповедника. Для выговора — пожалуй. Пересылая очередной отчет о речи о. Илиодора обер-прокурору, Курлов обычно ограничивался кратким пояснением, что, дескать, иеромонах вновь отступает «от закономерной деятельности духовного пастыря». Иногда, правда, уточнял, что священник говорил «в крайне грубой форме и неуместных выражениях». Всего-то. Десяток людей записывали и шлифовали эту проповедь только для того, чтобы министерство отметило неуместность выражений. При этом отчеты переправлялись обер-прокурору, а от него в Синод целиком, так что было неясно, какие именно выражения чиновники находили неуместными. Изучив пару таких бумаг, еп. Гермоген сознался, что «решительно затрудняется определить, какие именно слова и выражения Министерство внутренних дел инкриминирует в означенных поучениях иеромонаху Илиодору». А Л. А. Тихомиров, знакомый с предметом спора лишь по преувеличенным газетным корреспонденциям, тем не менее, отмечал: «Собственно говоря, власти жалуются на совершенные пустяки».

Чтобы не запутаться в ворохе рапортов, синодальные чиновники давали каждой проповеди о. Илиодора краткий заголовок. Ввиду особого оттенка, присущего лексике иеромонаха, эти заголовки звучали очень поэтично: «о богохульниках и болванах», «о паршивых гражданах» и даже о «морде Шаляпина». Важнейшая тема для обсуждения Синода!

Нарекания вызывали не только речи,