Он насупленно помолчал, пыхая своей неизменной, обгорелой по краям до черноты трубкой, затем его прокуренные желтые усы дрогнули.

– Кончится тем, что Гитлер свернет себе шею, а русские придут сюда. – Краем глаза Гельб с усмешкой покосился на меня. – Ты это хотела услышать? – Он опять не спеша полыхал трубкой. – Ну а если серьезно, то лично я пока конца войне не вижу и думаю о том, что еще много-много крови прольется, много горя обрушится на наши народы, прежде чем наступит мир на Земле. Неизбежно одно: Германия потерпит поражение, она уже его терпит. Она, знаешь, как гангренозный больной, – еще живет, борется с охватившим ее смертельным недугом, но дни ее уже сочтены.

– Недуг-то вы сами на себя вызвали…

– Да, ты права. Германия, можно сказать, погребет себя под обломками гитлеризма. Больше ей не возродиться. Я, старик, еще могу это пережить. Мой батрачий удел – работать за кусок хлеба при любом режиме. А вот за молодежь – за Райнгольда, Генриха, Анхен – обидно и тревожно. Тебе ведь не надо объяснять, что значит – жить без Родины…

Я вспомнила Маковского и убежденно (не веря ни единому своему слову) сказала:

– Но Германия не должна погибнуть, господин Гельб. Погибнет гитлеризм, исчезнут, сгинут навсегда фашистские идеи, а народ Германии останется… Я знаю, среди вас, немцев, есть люди, и их немало, которые уже сейчас много делают для того, чтобы построить новую Германию, без этой поганой свастики.

Гельб быстро, строго и удивленно взглянул на меня.

– Откуда ты об этом знаешь, девчонка? Не смей нигде и никогда произносить такие слова! Ты не только себя погубишь, но и других, возможно своих друзей, подведешь под петлю.

– Но я лишь вам… одному… – промямлила я пристыженно.

– Мне – можно, – подумав, кратко резюмировал Гельб, – а больше – никому и никогда… И вот что, – не называй меня, пожалуйста, «господином»…

А вчера Гельб – впервые! – поинтересовался, как мы жили в России. Мы возвращались с пастбища в усадьбу (все наши беседы происходят именно в это время). Гельб, как всегда сидел на передке телеги, опустив вожжи и предоставив усталой лошади самой выбирать путь. Был поздний тихий вечер. В низине, возле которой мы проезжали, над цветущим маковым полем стлался в сумерках легкий туман. Мне вдруг показалось, что кто-то недобрый набросил на землю белый прозрачный саван, весь в кровавых пятнах. Я поделилась своим наблюдением с Гельбом. Он посмотрел, равнодушно отвернулся, повторил вопрос:

– Так как же вы жили в России?

Почему-то я принялась рассказывать не о себе, а о соседнем немецком колхозе «Роте-Фане». «Эти немцы, – объясняла, – прибыли в Россию еще во времена Бирона, после смерти Петра Великого. В начале тридцатых годов они, ну, конечно, не они, а их потомки, первыми в нашей округе организовали колхоз, который перед войной уже стал колхозом-миллионером. Очень зажиточными были эти немцы, – торопливо рассказывала я, – у всех крепкие дома, большие приусадебные участки, во многих дворах стояли мотоциклы, легковые автомобили. Из бывшей кирхи колхозники оборудовали клуб с кинозалом, и мы, девчонки, бегали туда в кино… У них часто бывали коллективные поездки в ленинградские театры, в цирк или в музеи… Поверьте, я не вру, – сказала я горячо, видя, что Гельб недоверчиво покосился на меня. – У меня невестка, жена брата, тоже немка. Она работала счетоводом в бухгалтерии того самого колхоза. Ее зовут Маргарита. Я не знаю, сколько она там зарабатывала, но, по-моему, хорошо. Она всегда модно одевалась и, когда у них случались поездки в театры, постоянно брала меня с собой… Костя, мой брат, перед войной служил в армии, а мы с ней были очень дружны. Кстати, – вспомнила я обрадованно, – кстати, Маргарита скоро приедет сюда, к нам. Обещает уже в котором письме. Вот тогда вы сами с ней поговорите, убедитесь, что я ничего не прибавила».

– А я и не сомневаюсь, – угрюмо сказал Гельб и вновь полуобернулся ко мне. – Ну а твоя, ваша-то семья как жила?

– Ах, как мы жили… – вырвалось у меня с тоской, – вот начну вам сейчас рассказывать – уж вы точно не поверите! Я и сама теперь порой не верю – было ли это, или когда-то только приснилось? Знаете, у нас тоже был большой дом – пять комнат, веранда и кухня – внизу, для своей семьи, и еще наверху – четыре летние комнаты с балконом – для дачников. Были огород, сад, двор с конюшней. В нашем хозяйстве никогда не переводились корова, телята, поросята, овцы, куры, гуси. У меня была своя комната, патефон, этажерка с книгами. Старший брат Миша, он работал механизатором, вначале купил мотоцикл, а потом приобрел легковую машину. Иногда он даже подвозил меня с подружкой в школу… Знаете, у нас была настоящая жизнь, по воскресеньям всегда полно молодежи. Мама пекла пироги, из Ленинграда приезжала тетушка Ксения, она так хорошо пела и играла на гитаре! В летнюю жару, в свободное время, мы собирались на нашей полянке под тополями и по очереди крутили в специальном аппарате со льдом сливки с сахаром – делали мороженое… Мы много говорили о будущем, мечтали об институте…

Я замолчала. Молчал, привычно пыхая трубкой, и Гельб. Затем он не спеша выбил золу о край телеги, достав из кармана клетчатый фланелевый мешочек и уложив в него свою трубку, снова обернулся ко мне.

– Да, это похоже на сказку, – задумчиво сказал он и внимательно посмотрел на меня. – А я слышал, что ваши колхозы, наоборот, загубили деревню, что коллективизация крестьянских хозяйств повлекла за собой голод, что вымирали целые семьи и даже целые села и что самых лучших и умелых крестьян отрывали от земли и высылали куда-то в специальные строительные трудовые лагеря или в Сибирь.

– Так это же кулаков высылали, – убежденно сказала я. – Правильно! Их раскулачивали, то есть отбирали все имущество и высылали подальше, чтобы не мешали. Работали бы сами, не эксплуатировали людей – никуда бы их не выслали… Вот случись, к примеру, у вас, в Германии, революция – Шмидта бы тоже выгнали из дома и услали куда-нибудь… Понимаете, чтобы не жирел на чужом труде, а сам работал. А такие, как вы, Маковский, даже Эрна, по праву стали бы пользоваться его землей, да и всем остальным хозяйством.

Гельб слушал меня с иронической полуулыбкой. Тема о предполагаемой революции в Германии, видимо, его не затронула. Похоже, его больше волновали наши российские дела.

– Ты говоришь, что мечтала об институте. Ну и какую же