Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бонхёффер всеми силами пытался выразить непостижимый и несказанный парадокс отношений человека с Богом. Он высоко ценил брак, в его глазах это было «нечто большее, чем ваша любовь друг к другу», брак обладал «высшим достоинством и силой, ибо это Божие святое установление, через которое Ему угодно продолжить человеческий род до конца времен». Вот, вероятно, самая удивительная и запоминающаяся фраза этой проповеди: «Не любовью вашей поддерживается ваш брак, но браком отныне будет сохранена ваша любовь»602.
Бонхёффер не думал, что его заключение продлится долго. Поначалу он с готовностью отвечал на вопросы дознавателя, рассчитывая тем самым поскорее добраться до суда и освобождения. Обвинения были ничтожными, и он, и Донаньи сумели бы построить защиту и могли надеяться на оправдание. Но Канарис и Зак, действовавшие за кулисами в пользу своих подопечных, считали более разумным затягивать дело. Они опасались открытого столкновения на суде, поскольку планы покушения на Гитлера были уже близки к осуществлению, а когда с Гитлером будет покончено, ничтожно станет и это следствие, и суд. И так, месяц тянулся за месяцем, а юридическая возня все продолжалась. В октябре исполнилось полгода пребывания Бонхёффера в Тегеле.
Это уже был гораздо больший срок, чем тот, к которому он изначально готовился, но он справлялся как мог, благодаря визитам родителей и невесты, чтению и работе. Карл и Паула Бонхёффер пришли к сыну 12 октября, принесли георгины из своего сада. На следующий день он написал им, что у него в голове все время крутятся строки из «Октябрьской песни» Теодора Шторма [67] :
Und geht es draussen noch so toll,
unchristlich oder christlich,
ist doch die Welt, die schöne Welt
so gänzlich unverwüstlich [68] .
...
Все, что требуется, дабы напомнить об этом человеку – букетик веселых осенних цветов, вид из тюремного окошка и полчаса прогулки во дворе, где растут довольно красивые каштаны и липы. Но в конечном счете «мир» для меня состоит из немногих людей, которых я хотел бы видеть. Каждое ваше появление, приход Марии – изредка, на краткий час, словно вы являетесь издалека – и есть то, ради чего я главным образом и живу. А если б мне вдобавок удалось услышать в воскресенье хорошую службу – ветерок заносит в камеру обрывки хоралов – было бы совсем хорошо…
В последнее время я снова много писал, порой дня маловато для той работы, которую я себе задал – как ни смешно, мне иногда кажется, что у меня здесь «нет времени» для того или иного не столь важного дела. По утрам после завтрака (примерно с семи часов) я читаю богословские труды, а потом пишу до полудня, затем читаю, далее наступает черед главы из «Мировой истории» Дельбрюка, английской грамматики, в которой я все еще нахожу много интересного, и, наконец, я снова сажусь писать или читать – по настроению. К вечеру я достаточно устаю, чтобы с удовольствием прилечь, хотя сразу и не засыпаю603.
За полтора года в Тегеле Бонхёффер успел поразительно много прочесть и написать. В декабре в письме Эберхарду Бетге он отчитывается:
...
Недавно я в довольно случайном порядке прочел историю Скотленд-Ярда, историю проституции, закончил Дельбрюка – его постановка проблемы показалась мне малоинтересной, – сонеты Рейнгольда Шнайдера, весьма неоднородные по качеству, есть среди них и очень хорошие, но в целом новейшие произведения, как мне кажется, лишены hilaritas , той «бодрости», что присуща всем настоящим, свободным интеллектуальным творениям. Вместо творчества под открытым небом – мучительная, напряженная фабричная выделка… В данный момент я читаю огромный английский роман, действие которого разворачивается с 1500 года по сей день. Хью Уолпол написал его в 1909 году. Меня также весьма занимает Дильтей, и каждый день я по часу штудирую учебник для медперсонала – на всякий случай604.
Это лишь вершина айсберга. За несколько месяцев до того он хотел прочесть средневековый эпос Адальберта Штифтера «Витико» и досаждал родителям просьбой раздобыть эту книгу, но они не смогли, зато Штифтер обнаружился в тюремной библиотеке, и Дитрих пришел от него в восторг. По крайней мере, геббельсовские чистки, направленные на борьбу с «антинемецким духом», почти не распространились на XIX век. В ряде писем родителям Дитрих делится с ними впечатлениями от этой книги.
...
Я каждый день читаю Штифтера. Что-то есть весьма утешительное в далеком от нас, защищенном мире его персонажей – этот автор настолько старомоден, что создает только симпатичных героев и позволяет мыслям читателя сосредоточиться на действительно важных вопросах. Здесь, в тюремной камере, я и внешне, и внутренне обращаюсь к простейшим аспектам бытия. Рильке, к примеру, оставляет меня равнодушным605.
Для большинства читателей тяжеловаты тысячи страниц, которые не пролистаешь, нет, их надо читать пристально и вдумчиво, так что не знаю, стоит ли рекомендовать его вам, но мне эта книга показалась одной из лучших, какие я знаю. Чистота стиля и обрисовки характера дарят читателю редкостное ощущения счастья606…
До сих пор из исторических романов существенное впечатление на меня произвели только «Дон Кихот» и «Дух бернцев» Готхельфа, теперь же чтение переносит меня в XIX век. За эти месяцы я с радостью открыл для себя Готхельфа, Штифтера, Иммермана, Фонтане и Келлера. Здоровое было время, когда умели писать таким простым и ясным немецким языком. К самым деликатным вопросам эти авторы подходят без сентиментальности, серьезные трактуют без легкомыслия и выражают свои убеждения без пафоса. Язык не упрощен и не усложнен, словом, все мне по вкусу и кажется весьма здоровым. Но нелегкая это была работа выражать свои мысли чистым немецким языком, а потому и возникала потребность в покое607.
У Бонхёффера имелись серьезные культурные запросы. В письме Бетге он сокрушается о том, что поколение его невесты
...
выросло на скверной литературе их времени, а потому молодым людям намного труднее, чем нам, читать более ранние тексты. Чем больше по-настоящему хороших вещей мы прочтем, тем безвкуснее становится лимонад новой литературы, порой до тошноты. Известно ли тебе хотя бы одно произведение за последние пятнадцать лет, которое сумеет надолго остаться насущным? Я такого не знаю. Праздная болтовня или пропаганда, сентиментальные слезы над самими собой, но ни прозрения, ни идей, ни ясности, ни сути, а язык напряженный, вывихнутый. В этом смысле я безусловно laudator temporis acti [69] 608.
С ноября 1943 года Бонхёффер налаживает контрабандную переписку с Бетге и с этого момента обрушивает целый поток мыслей на друга, чье богословское, музыкальное и литературное образование делало его равным собеседником для Дитриха. «Я не могу прочесть книгу или написать страницу, не обсудив ее с тобой или хотя бы не попытавшись себе представить, что бы ты сказал по этому поводу», – признавался он609.
