class="p1">Губатов снял картуз, вытер клетчатым платком испарину на покрасневшей лысине и велел шоферу ехать к кургану, где скоплялись главные силы войск.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В городе в эти последние дни мая творилось необычайное. Тревожное волнение разливалось по горбатым улицам холмистого города, по его обширному порту. У мола, у пристаней дымили огромные пароходы. Безоблачное небо застилалось их черным дымом. В горячем воздухе полдня тяжело дышали машины, истошно визжали и нетерпеливо стукали портовые краны, лебедки, транспортеры; шипел и свистел пар…

Широкие лопасти винтов с глухим шумом пенили воду, звенели якорные цепи, отовсюду неслись крики, ругань и гомон. У спущенных пароходных сходней и трапов лежали груды чемоданов, узлов, сундуков и ящиков. Густые толпы людей теснились вокруг, жались к высоким бортам пароходов. Лебедки подхватывали на крюк связанный пирамидами багаж, с воем взносили его высоко в синеву и, медленно раскачивая, опускали в трюмы. По сходням непрерывной лентой плыла взволнованная толпа: женщины, девушки в шляпах, под вуалями, в косынках сестер милосердия; мужчины в мундирах военных, в форменных фуражках с околышами, красными, зелеными и синими, в шинелях — защитных, фронтовых, и жандармских — голубых; штатские в цилиндрах, шляпах, котелках; священники в шелковых и бархатных рясах, бородатые, дородные, — все эти люди, оголтелые от злобы и страха, карабкались на борта пароходов в руготне и давке; поднявшись, толпились у поручней, смотрели на берег, на город, прощались, крестились, плакали…

Один за другим до отказа нагружались пароходы и тяжело отваливали от пристаней, шли медленно в открытое море, за мыс Яныш-Такиль, где останавливались и ожидали. Там собиралась целая флотилия транспортов, готовых держать курс на Турцию. Ждали решительных известий об исходе боев за Крым.

А Красная Армия огненным потоком через перешейки Перекоп и Чонгар вливалась в Крым.

Дела на фронте требовали скорейшего окончания борьбы с партизанами. Замуровать каменоломни, взорвать, задушить газами, использовать все средства, но во что бы то ни стало освободить тыл Керченского полуострова от беспокойных партизан в эти решающие дни — таков был категорический приказ верховного штаба.

Осажденные партизаны, замурованные в двух изолированных каменоломнях, самим ходом событий оказались разбитыми на две части: Первый Советский полк под командой Евгения Колдобы, весь революционный штаб и около тысячи мирных жителей, бежавших от белогвардейского террора, находились в четырех километрах от города, с северо-восточной его стороны, в древнегреческих каменоломнях Аджимушкая; Второй Советский полк под командой Дидова — в шести километрах от города на юг, в городских каменоломнях Старого Карантина.

Таким образом, расстояние более чем в пятнадцать километров лишало оба полка партизан всякой связи между собой и с городской подпольной организацией большевиков. Ни один из полков не знал точно, в каком положении он находится.

Меж тем каменоломни Аджимушкая подвергались усиленному разрушению. Казалось, что нет уже больше человеческих сил перенести голод и жажду под непрерывный грохот взрывов. Полк Колдобы задыхался без притока свежего воздуха. Большинство бойцов было ранены, раны загнивали. Дидовцы находились не в лучшем положении; но как Колдоба, так и Дидов не отказывались от попыток вырваться из подземелья, внезапно нанести удар белому тылу и тем помочь Красной Армии в решительный час прорвать фронт.

Осажденные в каменоломнях со страстным нетерпением ждали наступления Красной Армии, мечтая соединиться с ее передовыми отрядами. В глухих, мрачных туннелях носилось одно слово: «Придет… придет…» Это слово вливало бодрость в истерзанных партизан.

В глубоких галереях, чуть освещенных тусклыми огоньками коптилок, люди, обросшие бородами, полуголые, едва волочили отяжелевшие от голода ноги. Их ослабевшие руки все же не расставались с оружием — сжимали винтовки и шашки; груди были обвешаны пулеметными лентами, у поясов болтались бомбы.

В один из таких дней все были на ногах, даже больные, собравшие остатки своих сил. Тревожно шептались между собою, прислушивались и смотрели на потолки галерей.

Вдруг из-за угла одного из пересекающихся туннелей вышли три человека. Двое из них несли пылающие факелы. Их трепетный свет выхватывал из мрака землистые, обросшие лица партизан. Между факелами шел высокий человек в черной бурке и казачьей папахе. Его бледное, обросшее черной курчавой бородой лицо было взволнованно, черты его были резки и мужественны. Увидев этого человека, партизаны обступили его плотным кольцом.

— Ну что, роют? — спросил человек в бурке, окидывая всех быстрым взглядом своих строгих глаз.

— Да, роют, товарищ Колдоба, — ответили сразу несколько человек. — Хорошо слышно… Прямо вот тут, над головой, роют.

Все на мгновение замерли, затаив дыхание; устремив глаза в потолок, напряженно слушали.

Далекие удары кирок раздавались в земле.

Колдоба вздохнул, задумчиво погладил большой ладонью свою бороду и сказал властно:

— Зажигай факелы!

Вспыхнуло и затрещало множество факелов, их языки заплясали, разгоняя мрак по галерее. Из боковых штолен выходили старики, подростки, женщины, навьюченные корзинами и узлами. Многие держали на руках маленьких детей, другие вели под руки больных, ослабевших от голода. Очень скоро главная галерея заполнилась плотной толпой, гулом сотен человеческих голосов.

Казалось, что каменные своды шахт не выдерживали такого множества людей и медленно раздвигались. На страшных, искаженных лицах дрожали тени от факелов.

Когда все сошлись и шум понемногу стал утихать, Колдоба громко объявил, что сейчас предстоит большой переход в другой конец каменоломен. К Колдобе подошли члены революционного штаба: Ковров, Горбылевский и Бардин. Посоветовавшись шепотом, все вместе пошли впереди колонны.

Колдоба шел среди факелов; из-под его черной бурки поблескивал медный конец шашечных ножен, бившихся о камни. Он шел медленно, молча, глубоко погруженный в свои думы. За ним и штабными двигалась вся громада людей: первой — узкая колонна партизан, около пятисот вооруженных бойцов; за ними — полутысячная толпа жителей-беженцев, беспорядочная и шумная. Последними ковыляли раненые и больные партизаны — целый лазарет изуродованных людей, перевязанных разным тряпьем с проступившей черной кровью. Одни опирались на палки и винтовки, друг на друга, а некоторых несли на плечах более здоровые товарищи.

Вся эта процессия протянулась на сотни метров по галереям каменоломен, над нею в спертом воздухе вытягивались длинные, судорожные языки факелов. Подчас строй ее разбивался — по одному проходили через узкие отверстия подземных штолен. Казалось, что уже нельзя найти такое место, которое не угрожало бы смертью; в новую галерею входили, осторожно обшаривая ее стены, пол, оглядывая потолок, ощупывая руками, освещая и выстукивая каждый метр камня — нет ли трещины, угрожающей обвалом, по стуку определяя толщину камня и его устойчивость на случай взрыва.

Для всех было ясно, что взрывы расшатали штольни каменоломен, что спасения от обвалов нет,