– Какую? – Я задумалась. У меня столько уже было увлечений разными профессиями, что ответить сразу оказалось затруднительно. В раннем детстве, помнится, я мечтала быть летчицей и уже заранее готовила к этому свою волю – прыгала с высокой лестницы с раскрытым зонтом (как только не свернула себе шею и не поломала ноги!). Затем, уже в школе, прочитала какую-то повесть о геологах и твердо решила стать «разведчиком земных недр». А когда побывала однажды с тетей Ксеней и Ядькой в цирке – все мои помыслы устремились к цирковому искусству. Ведь это так заманчиво – летать изящно и легко под высоким куполом в свете направленных на тебя разноцветных прожекторов, вызывая единые вздохи восторга и восхищения у погруженного далеко внизу во тьму переполненного зала… Или, например, входить, непринужденно и улыбаясь, в клетку со львами в элегантном, в золотых и серебряных блестках, костюме, в блестящих сапожках на каблучках, в восхитительной маленькой шляпке-цилиндре с пером жар-птицы. Не только зрители, но даже свирепые желтоглазые львы с обожанием смотрят на меня, а я щелкаю грациозно хлесткой плетью и наслаждаюсь хлынувшим на меня признанием…

Потом, переболев тяжелой формой кори, я видела себя только врачом. А что? Разве это плохо – жить после окончания института где-нибудь в тундре или в горном ауле и мчаться, лететь по первому зову к больному ребенку и спасать, вырывать из цепких лап смерти незнакомого мне маленького человека…

Но когда в нашей школе появилась новая учительница географии, Екатерина Петровна Шибаева, хрупкая, интеллигентная, умная женщина в неизменном темном костюме, в белоснежной блузке с черным галстуком-бабочкой, со жгутом темных волос на затылке и с добрыми лучиками-морщинками возле карих глаз – все мои прежние увлечения враз исчезли, и появилось новое – быть учителем географии и никем больше. Я сразу и навечно влюбилась в Екатерину Петровну, а поэтому неожиданно для себя воспылала страстью и к географии, которая ранее казалась мне нудной и скучной.

Сейчас-то я понимаю: Екатерина Петровна была учителем «от Бога». Она, словно добрая волшебница, вела нас за руку за собой, отмыкая золотым ключиком невидимые двери, открывала для нас новые миры и страны, знакомила с неведомыми нам ранее людьми, их удивительно интересными нравами, обычаями, традициями… Да, профессия преподавателя географии, пожалуй, дольше всех других привязанностей довлела надо мной. Но Авенир Иванович, как-то показывал в очередной раз на уроке литературы перед всем классом, как всегда, испещренное чернильными кляксами и красными учительскими пометками мое сочинение, под которым привычно стояли две полярные оценки – «оч. хорошо» и «плохо» (первая – за содержание, а вторая – за ошибки и небрежность). Так вот, когда Авенир Иванович сказал вдруг с ласковой насмешкой: «Посмотрите, так пишет будующий литератор» (слово «будующий» он выделил, ибо именно так было написано в сочинении), у меня вдруг нешуточно дрогнуло сердце. Ведь он, Авенир Иванович, угадал ненароком то, о чем я сама никогда бы не догадалась, о чем я никогда не думала и не помышляла, но что оказалось самым заветным, а поэтому казалось мне невероятным, несбыточным.

И вновь однажды он, Авенир Иванович, потряс мою душу, когда сказал мне уже незадолго до войны: «Помни: твое призвание – литература»… Да, я люблю писать, меня постоянно тянет к перу, иногда я испытываю настоящее наслаждение в общении с тобой, мой дневник. Но… но ведь быть литератором – это так свято, так ответственно перед людьми, так, увы (я опасаюсь этого), недосягаемо для меня… Ах, о чем я думаю, о чем размечталась?! О чем вообще я, бесправная и униженная рабыня, могу сейчас думать и мечтать здесь, на чужой, постылой земле? Ведь чтобы кем-то стать, надо снова осознать себя свободным человеком, надо жить в своей стране, только в своей родной стране! А я не знаю даже – выкарабкаюсь ли живой из этого всемирного кровавого омута. И если сумею выкарабкаться – увижу ли снова Россию, примет ли она меня, простит ли?

– Не знаю, – ответила я подавленно Гельбу на его вопрос. – Ничего я пока не знаю. Мне ли сейчас говорить о каком-то будущем? Вы же понимаете…

– Я понимаю, – мягко, после долгой паузы сказал Гельб и добавил не совсем понятное: – Но тебе, всем вам не следует отчаиваться и терять веру. Последнее слово, так же как и будущее, – за вами…

Мы въехали в усадьбу. Встрепенувшаяся лошадь, бодро потряхивая гривой, привычно доставила повозку к леднику, где мы с Гельбом и выгрузили бидоны. Это был последний вечер нашей совместной работы. Сегодня утром я узнала, что фрау Гельб вернулась домой. Теперь я снова – если идиотский Шмидт опять что-либо не придумает – смогу продолжать свои вечерние бдения. Чем сегодня уже и занималась. И опять засиделась сверх всякой меры. Прознал бы этот сквалыга – Шмидт, как я транжирю его «электролихте»!

12 июля

Свершилось! В ночь на 10 июля англо-американские войска высадились на остров Сицилия. Союзники продолжают действовать! Ура им! Ура! Ура! По нашему общему мнению, фашистский союзный блок начинает потрескивать и кое-где лопаться по швам. В сегодняшней газете есть горестная, раздраженная заметка, где говорится о нежелании итальянцев воевать, об их трусости и пассивности. Ну, теперь, как и предвещал Василий, следует в ближайшем же будущем ожидать высадку союзных войск в Италии.

А вот о состоянии дел на советско-германском фронте пока ничего отрадного не слышно. Хуже того, в этом же номере появилась пространная статья о якобы предпринятом немцами большом наступлении под Курском. В результате жестоких боев, как говорится в газете, «славным немецким воинам» удалось прорвать мощную оборону красных и продвинуться вперед на десятки километров.

Неужели это правда? Но ведь столько было разговоров, столько было надежд на то, что в период относительного затишья наши не бездействуют, а готовятся к новым сражениям, наращивают силы для дальнейших наступлений. Неужели никто и ничто не в состоянии остановить эту оголтелую орду «сверхчеловеков»? Василий бодро говорит: «Не надо заранее паниковать. Ведь это только начало – неизвестно, каков будет конец. Под Сталинградом они тоже на первых порах вопили о победах, о крахе „красных варваров“, а чем это закончилось?»

Дай-то Бог, чтобы так и оказалось! Но настроение у всех, надо сказать, никудышное. Его, это настроение, в значительной мере подпортил еще и Шмидт. Днем, когда мы шли с поля на обед, он вышел на крыльцо с газетой в руках. По его гнусной, сияющей харе я сразу догадалась, что случилась какая-то неприятность.

– Ну вот и