Ношеные носки?!

Я ж тебе не свои даю. Носки и обувь должны быть сухие, а то ноги натрешь.

Не слушая Лининых возражений, Блинков-младший разул ее и повесил кроссовки и носки у костра на воткнутых в землю палочках. Запах по­шел неаппетитный, но от него почему-то еще силь­нее захотелось есть.

Разделим орешки, — предложила Лина. Она думала о том же.

Ешь, — отказался от своей доли Блинков-

младший. — Только все сразу, не растягивай. Ес­ли все время есть хотя бы понемножку, не перей­дешь на аутотрофное питание.

А ты?

А я уже перешел, — ответил Митька, сглатывая ком в горле. Слюны не было, язык прилипал к нёбу. Пить хотелось еще сильнее, чем есть.

Лина захрустела пакетиком. Хорошо хоть, не чавкала. Слушать это было невыносимо.

«Ничего, — утешил себя Блинков-младший, — вот доберемся до Ван авары, пойдем с папой в пель­менную и будем жрать, пока не отвалимся. Снача­ла, конечно, возьмем по две бутылочки минерал­ки. Пока пельмени варятся»... Прав, прав был во­дитель «Газели», когда говорил, что московские пельмени — хрящи в туалетной бумаге. По сравне­нию с сибирскими — да-да-да! В Красноярске их лепили за большим окошком кухни на глазах у стоящих в очереди и тут же варили. Надкусишь такой пельменьчик, и в нос сшибает паром, а по подбородку течет.,..

В животе заурчало. Желудок не хотел перехо­дить на аутотрофное питание.

Лин, а в Ванаваре есть пельменная? — пре­зирая себя, намекнул Блинков-младший.

Ага, сломался! Я тебе оставила орешков, ло­ви. — Лина бросила ему пакетик. Голос у нее опять был уверенный.

Они легли спать, не договариваясь о дежурстве, чтобы поддерживать огонь. Костер из трех толстых бревен потому и называется «таежный», что оди­нокий охотник может ночевать у него, не беспоко­ясь, что огонь погаснет. Бревно есть бревно, если уж оно занялось, то будет гореть даже под дождем.

Натянутый над ямой парашют хорошо держал тепло. Было сухо и спокойно. Блинков-младший и Лина лежали друг к другу спиной, укрывшись па­пиной курткой. Под головы положили набитый хворостом парашютный мешок. Конечно, не по­душка, но лучше, чем кулак. Митькина распоротая щека приятно чесалась — значит, заживает. Не мудря над повязкой, он отстегнул от куртки ка­пюшон, завязал на подбородке и натолкал к ране побольше сфагнума. Папа говорит, он сильнее по­дорожника и столетника. Знахари лечили сфагну­мом гнойные раны, а сейчас его все забыли.

Ты про что думаешь? — сонным голосом спросила Лина.

Про папу.

И я про папу. А как ты думаешь, перелетели они через гору?

Конечно.

И я думаю, что конечно.

Лин, а под горой должна быть речка или озеро?

Обязательно. Здесь места такие: где низина, там вода. А на воду можно посадить самолет. Влегкую.

Само собой, — согласился Блинков-млад­ший. — Наши в кино только так и сажают. Ну, еще в крайнем случае на шоссе. А у американцев почему-то всегда только на аэродром.

Они тупые, американцы, — пробормотала Лина. — Если положено сажать на аэродром, зна­чит, посадят. Все к чертям взорвут — и аэродром и самолет, но посадят.

Откуда тебе знать?

А мы там жили с папой два года. Он делал самолеты одному миллионеру. Ну, коллекциони­рует человек самолеты, там это запросто.

Как делал, ремонтировал, что ли? — не понял Блинков-младший.

Делал. Считай, из ничего. Это старые само­леты, военные. Одну «Аэрокобру» подняли из озера.

Ее сперва сбили, потом она лет шестьдесят проле­жала в воде. Много от нее осталось? А папа сделал.

И «Спитфайр» сделал. «Аэрокобра» — американ­ский истребитель, а «Спитфайр» — английский.

А потом что?

Сделал, и мы вернулись домой.

А остаться не хотелось?

Не-а. Говорю же, они тупые. Девочки дума­ют о мальчиках, мальчики — о девочках и о бейс­боле. И все думают о долларах. Я американскую литературу знала лучше всех в классе. Про то, что они русской не знают, я даже не говорю. Им все, что не американское, до фонаря.

Митьке стало обидно за американцев. Он счи­тал их неплохими парнями.

Лин, а может, тебе такой класс попался?

Дим, а может, ты мне дашь поспать?

Спи... А один вопрос можно?

— Ну.

Как тебя зовут?

Лина.

Нет, полностью.

— А это уже второй вопрос... Придем в Ванавару, сам узнаешь, — почему-то вздохнула Лина.

Блинков-младший закрыл глаза, и сразу же на­встречу полетела земля, замелькали черные без­дны болот. Ребенок перевозбудился, как говорила в детстве мама, и тогда пала вместо снотворного читал ему вслух ботанический справочник... Кста­ти, о ботанике: что там все время втыкается в бок?

Митька запустил руку под парашют, покопался в мягкой лиственничной хвое и вытянул корявую и колкую, как дикобраз, сосновую лапу. Лина от­куда-то притащила. Вот не умеет человек жить в лесу, и хоть ты тресни! Или у нее шутки такие? Се­бе небось не положила... Минуточку, а это что?!

Лапа была не отломана, а срублена одним уда­ром топора наискось. Хвоя на ней еще не успела высохнуть.

Тили, тили, тилили.

— Возьмите трубку, — не просыпаясь буркнул Блинков-младший. Звонки продолжались, и до него дошло, что это не теле­фон, а часы на подсунутой под щеку руке.

Вчера он поставил таймер на двадцать минут четвертого — предрассветное время. А сейчас, как только раскрыл глаза, понял, что не прогадал. Красно-синий полог из парашюта провис, и было видно на просвет, что в ямке собралась роса. Мно­го, литра два. Митька попытался облизать сухим языком сухие губы. Выпить свою долю? Нет, луч­ше потом, с Линой.

Спросонок он потащил с головы капюшон, и на землю выпал слежавшийся пласт сфагнума. Щека не болела. Митька решил не менять компресс, а то было стыдновато ходить перед Линой в капюшоне, как в детском чепчике.

Костер тлел, иногда выстреливая маленькие языки пламени. Митька поворочал верхнее брев­но, чтобы сбить золу, и огонь разгорелся. На глаза попалась вчерашняя сосновая лапа. Хороший то­пор у кого-то. Снес толстую ветку как бритвой.

Митька оглядывался и всюду находил небреж­но замаскированные следы ночевки. Вон кто-то подровнял стенку ямы, чтобы земля ночью не об­валилась ему на голову. Вон следы копоти, а сей­час костер в другом углу. Так, а где тогда головеш­ки от старого костра? Митька поковырял палкой землю под закопченной стеной ямы. Земля была рыхлая. Палка за что-то зацепилась, он поддел и вытащил полуобгоревшую сосновую лапу, тоже срубленную топором. Сравнил ее с первой, удивил­ся, выкопал еще одну и положил все три рядом.